Он бы, может быть, и оставил всё, как есть, если бы не боялся потерять ещё и Киру. Её родственники были жестоки, были опасны. Он должен был знать, насколько.
Тогда он отправился на стройку и нанялся на работу. Сказал о себе, собственно, правду: музыкант, в клубы в последнее время зовут не часто, прожил все деньги, нечем стало платить за съёмную квартиру, к матери в Омск доехать тоже не на что. Готов работать за еду и небольшие деньги, чтобы накопить на билет. Его взяли, и целый месяц он вкалывал в бригаде, состоящей большей частью из узбеков. Все они очень плохо говорили по-русски, были покорны, нетребовательны и исполнительны. Массивный особняк причудливой архитектуры, построенный уже к тому времени, как в бригаде появился Вэл, быстро обрастал полами и потолками, его красили, штукатурили, отделывали плиткой, клеили обои. Здесь тоже был полуподвал, просторный, в три большие комнаты: бассейн, бильярдная и сауна, но за него пока не брались, оставили под финал, и даже пола тут не было, только плотно утрамбованный песок, по которому должны были делать стяжку.
Кормили дошираком, спать возили в школу, где вторая бригада заканчивала капитальный ремонт. Ночевали в спортзале, на матах, на старых партах, воздух пропитывался запахами немытых тел. Они были очень неприхотливы, все эти люди, никогда не жаловались, ничем не возмущались, принимали своё рабское положение как данность, и Вэл испытывал к ним странное чувство, потому что их нужно было жалеть, но они держались со своеобразным достоинством, так что жалость эта была бы унизительнее для них, чем условия, в которых они содержались.
Несколько раз он видел Дину, Костю и Пашу, которые приезжали инспектировать работы. Но они вели себя с рабочими нормально, даже вежливо, показывая, что благодарны им и заинтересованы в них. Узбекам это льстило, или они делали вид, что это им льстит — Вэл совсем не понимал их, не видел игру их глазами, с их стороны. Ему казалось, что чувства этих людей не могут быть такими примитивными, как их хотят представить, казалось, что в улыбках и покорности есть природная, животная хитрость, пристройка к тем, кто по воле судьбы оказался хозяином их жизни, тщательно скрываемое презрение к тем, кто считает, что человек может быть прост или сложен в зависимости от того, где родился и вырос. И из этого подозрения у Вэла сложилась уверенность в том, что его товарищи по работе знают много больше того, о чём говорят с русскими.
Он старался общаться, перенимал их привычки и обычаи, с особым уважением относился к тем мужчинам, к которым с особым уважением относились остальные, даже если не понимал причин. Его принимали нормально, но не подпускали близко, и не только из-за языкового барьера — они и язык знали лучше, чем хотели показать. И вот однажды он невольно застал одного из узбеков, молодого Баху, за странным занятием. Огрызком строительного карандаша тот что-то усердно процарапывал на неоштукатуренной пока кирпичной стене. Увидев Вэла, смущённо улыбнулся, явно желая, чтобы русский ушёл, но Вэл, почувствовав, что этот неловкий момент может стать точкой, в которой взаимная неловкость перерастает в близкий контакт, напротив, подошёл поближе и увидел небольшую надпись «Алишер, мой брат».
Написано было по-русски, старательным ученическим почерком.
Вэл улыбнулся, показывая, что не осуждает этот странный порыв, и спросил:
— Это зачем?
Баха тоже улыбнулся, и Вэл вдруг понял, что парень доволен тем, что его секрет раскрыли, что им интересуются.
— Это память оставить. Сейчас штукатурить будем, видно не будет.
— Как будто ты брату своему свою работу посвятил?
— А?
— Ну, как будто ты строил дом, а думал о своём брате.
— Да, так, — улыбка Бахи расцвела ещё шире. — Я так в каждом доме делаю. Пятый дом у меня. А в семье восемь человек. Ещё три дома надо.
— А почему по-русски?
— Чтобы прочитать можно. Мы же здесь, в России.
— Но под штукатуркой всё равно никто не прочитает.