Баха смотрел напряжённо: не понял вопроса, а скорее всего — не смог сформулировать смутно ощущаемый ответ. Он просто знал, что так будет правильно, и всё.
— И что, вы все так делаете? — Вэл задал другой вопрос, чтобы скрасить неловкость.
— Почему мы? Все так делают, — серьёзно ответил Баха и вышел из комнаты.
Это были ключевые слова, только Вэл не понял этого сразу. Но они так и крутились у него в голове, он постоянно возвращался к ним, и вечером, в спортзале, подошёл к Бахе и сказал:
— Баха, привет. Я всё думаю про то, что ты днём сказал. Все, говоришь, так делают?
Баха пожал плечами, его гладкое лицо с чёрными густыми бровями и пухлыми мальчишескими губами осталось равнодушным:
— Все.
— И русские?
— Да конечно!
— Да врешь! — Вэл говорил с улыбкой, подначивал, делал вид, что просто болтает. Но Баха на это не купился, снова пожал плечами, мол, нет, так нет.
И тогда Вэл вдруг понял, что с ним нельзя так: как с маленьким, с неразумным. И тогда он попросил, серьёзно, без всякого заискивания, честно:
— Скажи, что ещё остаётся в домах. Пожалуйста. Мне важно знать.
И тогда мальчишка поднял на него свои тёмные глаза, в которых Вэл не мог прочитать эмоций, и сказал:
— Да я не против, я скажу. Просто что говорить? Оставляют что-то, да и всё. А что — нам не покажут. Отец говорил, и раньше так был. Он давно тут работает. Я недавно, но тоже видел. Как дом заканчиваем, в подвале пол недоделан. Всегда недоделан. Всегда без нас делают. Утром приходим — стяжка залит. Что там в ней залит — не знаю. Отец говорит, традиция. Говорит, хозяйка сам строить умеет, должен часть работы сделать. Тоже от себя оставляет, я так решил. Сам тоже видел. На всех пяти домах.
В ту же ночь Вэл ушёл. Школу запирали, и ему пришлось подняться на второй этаж, где на окнах не было решёток, открыть окно и выпрыгнуть вниз, на газон.
— Так ты вернулся за этим? Не за мной? Хочешь узнать, что она оставила в этом доме, так? Ну что ж, хорошо. У тебя есть время, пока она не пришла в себя. Копай, ломай — что там нужно делать?
Он опустил голову. Её слова были чудовищно несправедливы, но вместе с тем верны. Он действительно любил её, по-настоящему, и скучал, и хотел вернуться, но желание знать теперь, когда подозрения обрели почву, было острее, жгло его изнутри, потому что ту, первую, он любил сильнее, чище, без примеси жалости, желания защитить, без боязни обидеть, без осторожности. И потому Вэл упрямо сказал:
— Я пришёл к тебе, но… мы должны знать наверняка.
Хотя оба уже знали.
Он нашёл их на десятый день, после того как разобрал и вынес в коридор пристройки всё, что можно было разобрать и вынести из сауны и бильярдной. После того как вскрыл все полы и, сводя с ума псов, которые выбежали на улицу и даже тихими вечерами отказывались возвращаться в растревоженный дом, отбойным молотком разбил цементную стяжку. Ему не пришлось даже думать, где начать раскопки, потому что кисти рук её и колени острыми холмиками выступали под изоляцией. Он сдёрнул блестящую ткань и увидел её тело, тело неизвестной, маленькой, хрупкой, черноволосой. Полуразложившееся, отвратительное. Но самым страшным было то, что он обнаружил, когда доставал тело, чтобы завернуть в строительную плёнку. Маленькое тельце, свернувшееся у неё под мышкой. Ребёнок. Младенец.
Он завернул их в плёнку, в несколько слоёв, заворачивал, пока свёрток не потерял форму, пока туман мутно-белой плёнки не стал настолько плотным, что скрыл их тёмные очертания. А потом, когда он больше не мог их видеть, он представил их себе, маму и маленького ребёнка, над которыми он столько времени ел, спал, пел и пил, и занимался любовью, представил и заплакал. Киру в цокольный этаж не пустил, но рассказал ей всё, даже про младенца. Даже про то, как странно выглядела голова жертвы: у неё были длинные чёрные волосы, но только с одной стороны головы. Это выглядело жутко, как в каком-нибудь действующем на нервы артхаусном фильме.
Кира села на пол, обняла Большого, остальные Псы легли рядом, положив морды ей на колени.
— Это Дина, — сказала она. — У неё нездоровая тяга к волосам. Всегда дёрнет, если злится. А если входит в раж, выдирает прядями.