Кира заплакала, но не по нему, по маме. Она, словно какая-нибудь языческая богиня, потребовала жертвы, и мама принесла её, отдала себя на заклание, легко и просто сделала то, чего от неё никогда не ждали. Зачем? Почему? Кира не могла понять, но чувствовала благодарность и горечь, и какую-то странную любовь, которую почему-то хотелось назвать полынной. Она захотела увидеть маму, отчаянно и остро, как в детстве. Но как в детстве, когда мама ездила в Москву, это было невозможно. И Кира заплакала. Она требовала жертвы, она получила её и, как языческая богиня, оказалась ненасытной. Жажда её не была утолена.
Следователя уже не было, и дверь пришлось закрыть. Что делать теперь, она не знала. Просто села на лестнице и просто смотрела на «Стиговы топи», представляя, что Вэл рядом, что он касается её руки своим рукавом. Она смотрела на себя, смотрела, смотрела, и вдруг увидела какую-то странную несообразность в том, как была изображена её фигура. Однако разобрать, в чём она заключается, не выходило, мешала рама, наползающая на изображённое художником тонкое плечо, и тогда Кира встала, раскинула руки, вцепилась в края — для этого ей пришлось прижаться к холсту грудью — и приподняла картину вверх. Она думала, будет тяжело, но картина оказалась неожиданно лёгкой и сразу соскочила с гвоздя. От этой неожиданности Кира не смогла удержать полотно в руках, и оно рухнуло вниз. Край рамы стукнул о ступени, и рейки разошлись на углу. Это оказалось очень удобно: рама снялась легко. Кира отнесла картину в гостиную, прислонила к дивану, всмотрелась и увидела, что её фигура освещена чуть лучше, чем остальные, и за ней, отделяя её от мертвецов, лежала мягкая густая тень — еле заметная, потому что источник света находился прямо перед ней. Толпа не касалась её, не включала в свои мученические спирали. Она не была ни мучителем, ни жертвой. Она была перед людьми и над ними. Она была главной. Это было её место. Её Стиговы топи. Её мрачное царство.
И словно для того, чтобы обозреть свои владения, Кира поднялась на чердак. Скосы крыши здесь тоже были выкрашены серым, но сейчас цвет этот почти не был виден: сквозь окно в торцевой части крыши внутрь лилось предзакатное солнце, и воздух был напитан золотом, словно весь чердак, как бокал, был заполнен белым вином. Кира подошла к окну, бросила взгляд вниз и увидела свой двор и двор дома напротив, а в нём — собак, кружащих вокруг большого зверя с тёмной круглой спиной. А потом Кира присмотрелась и увидела, что это никакой не зверь, а Тамара Алексеевна в мохнатой коричневой жилетке, склонившаяся над клумбой. Её двор тоже был залит солнцем, и цветы цвели, и рос среди искусно разложенных камней можжевельник, и качали лапами молодые сосенки, и Кира представила себе, как там, должно быть, хорошо: тепло и свежо, красиво и уютно. В этом захламлённом, пахнущем пылью и собаками доме её любили, ей давали там книги, ей там помогли стать собой и прозреть. Кира слетела по лестнице, перебежала дорогу, постучала в калитку напротив. Ей ответом была гробовая тишина: никто не отозвался, не тявкнула ни одна из собак. Как будто сверху она могла заглядывать и иной мир, в иное измерение, до которого отсюда, снизу, никак не могла дотянуться. Здесь она была одна. Здесь для неё умерли все остальные.
Алина, вот кто ей теперь остался. После долгих лет разлуки, когда они даже рядом были невероятно далеки друг от друга, началось неуверенное сближение. Кира ездила в психиатрическую больницу, куда Алину поместили после того, как суд признал её виновной и невменяемой. Самое странное в этих посещениях было то, что теперь, после принесённой жертвы, Алина пыталась говорить. У неё получалось путано и плохо, часто Кира вообще не могла уловить связи между словами. Но она пыталась разобраться и понять, а Алина пыталась рассказать и объяснить. И они как будто снова были друг у друга.
Слово за словом разбирая спутанную сеть маминой речи, Кира постепенно поняла, как ей страшно было всё это время, как силён был туман, который окутывал Алинину голову, не давал видеть и осознавать то, что свело бы её с ума окончательно. Знание пришло к ней ужасной болью, она стала копить клофелин, не до конца ещё понимая, что собирается сделать, но уверенная, что обязана уничтожить тех, кому нечаянно, сама того не желая, долгие годы позволяла обижать свою дочь. И как только она стала думать, как это можно будет сделать, решение пришло само собой, тут даже не нужен был клофилин, нужно было всего лишь стравить их, заставить жрать друг друга, то есть, продолжить то, что они и сами уже начали. И она, преодолевая свою привычную немоту, за несколько мучительных вечеров ещё в больнице сумела сказать Дине о том, что убийц Димы она ищет не в тех местах, что он ближе, много ближе, под боком. Что это — приревновавший муж.