Дина сначала не поверила. Кира её понимала. Вэл, молчавший довольно долго, рассказал ей о гидре, о телах, сплетённых на шкуре. И, вроде бы, не было смысла ревновать к тому, с кем сам разрешаешь спать жене. Но смысл был — животный, собственнический, иррациональный. Делить желанную женщину там, на шкурах, упоёнными свежей кровью, только что совершённым убийством, спаянные этим в одно не имело ничего общего ни с сексом, ни с любовью, ни с изменой. Это было единение, трансформация во что-то другое, древнее, страшное, прекрасное, сильное. Это было максимальное обострение чувств, наивысшее упоение не тем, кто находится рядом, а собой. Это было то, ради чего они жили: чувствовать себя сильными, всемогущими, неуязвимыми. И это было то, что позволяло им не чувствовать себя убийцами, потому что убивало что-то другое — то многоголовое существо, раскинувшееся на звериных шкурах.
Кира понимала их очень хорошо, хотя сама никогда не согласилась бы стать частью такого бесчеловечного целого. Думая об этом, она вспоминала Вэла, прикосновение его дыхания к своей коже, его запах: терпкий, похожий на запах вина и граната. Она знала, что связанные воедино убийство и желание могут принести невероятную радость. Это семейное сумасшествие было в крови и у неё, она ощутила его, испугалась себя и заставила Вэла смотреть, чтобы убедиться в том, что такая женщина не заслуживает любви и счастья. Убедиться в том, что опасна для него. Менады, войдя в раж, растерзали Орфея. Она прочитала уже и об этом. Она много читала, глотая книги всё быстрее и быстрее. Она училась называть чувства, поступки и вещи точными словами, и смысл вещей постепенно открывался ей. Она знала наверняка: с ней опасно. Как знала наверняка и то, что Дина и её мужчины вне ритуала распадались на отдельные части, как единое тело Лернейской гидры, цельное внизу, сверху распадается на отдельные головы, лишь до времени подчиненные самой главной, самой страшной голове. И вне ритуала, где все были вместе и все были на равных, Паша привык себя чувствовать первым для неё, а стал вторым.
Дина не хотела в это верить. Но потом поверила, проверила факты и оказалась перед неопровержимым. И Паша пропал.
Алина ликовала — всё получилось так просто, чужими руками. Однако отрубить две оставшиеся головы так же легко не вышло. Однажды вечером она услышала, как Дина говорит по телефону:
— Кость, приезжай. Нет, не про Пашу. Но мы упустили из виду маленькую дрянь. Нет, боюсь серьёзно. Да, расскажу, когда приедешь. Нет, ты приедешь! Она кинула нас на бабки!
Да, Алина была в тумане, но она всё слышала и, когда надо, могла всё понимать. В воздухе пахло угрозой, Дина была на взводе, Алина испугалась, и словно в ответ на это смутное чувство, в голове зазвучали слова Киры: «Если ты мать, ты обязана сделать для ребёнка всё. Чего бы это ни стоило». И пока Костя ехал, она растолкла припрятанные таблетки и размешала в бутылке виски. А потом призналась, чтобы никто не посмел заподозрить её дочь.
Здесь, в холле сумасшедшего дома, Кира видела, какая мама жалкая, ещё более жалкая, чем всегда, и как сильно она постарела. Но возле неё Кире отчего-то становилось спокойно, как в раннем детстве. И, как и в детстве, им приходилось разлучаться. Но теперь Кира возвращалась не в чужое жильё. Она уезжала в свой тихий мрачный дом, который так необъяснимо любила.
28. Призрачное подобье призрачной Персефонейи
Дом стал чуть менее чистым, чуть более неаккуратным. Она не так часто убиралась, и, конечно, не обращала внимания на сдвинутую с места скульптуру или брошенный на диван плед.
Бассейн был заброшен, фильтры выключились, и вода становилась болотистой и дурно пахла. Впрочем, Кира не чувствовала этого запаха, она не заходила в пристройку. Не стала делать ремонт в полуподвале, оставила в коридоре все вынесенные оттуда Вэлом вещи.