— Слушайте, — он подошёл и присел возле своих ботинок, заглянул в её опущенные глаза снизу, так что ей некуда было деться и пришлось увидеть, что глаза у него синие и строгие. Уголки губ приподняты — не специально, а от природы — и как будто улыбаются, а глаза совсем им не соответствуют. — Слушайте, а давайте мы мою одежду куда-нибудь уберём? Наверное, родственникам трудно будет объяснить, если вдруг…
Кира с облегчением кивнула, бережно, словно прикасалась к музейному экспонату, который мог развалиться в руках, сняла с крючка его куртку и свернула подкладкой наружу, осторожно поставила ботинки в мусорный пакет и подвернула край. Сложила всё это в стопку и, согнув локти, как делают это опытные горничные, после недолгого раздумья понесла наверх. У неё дрожали руки и ноги, это было непривычное, давно забытое ощущение: волнение, а не страх. Последний раз Киру трясло от волнения, когда за ней стал ухаживать Дима. Она не понимала, что происходит, и не умела задать нужных вопросов, и не осознала тогда, что дрожит не от того, что этот крепкий, грубый, неулыбчивый мужчина так сильно нравится ей, а от того, что его внимание обещает ей свободу от Дины. И сейчас происходило то же самое: она дрожала в надежде, что жизнь её теперь изменится, но какая-то часть её всё равно знала, что это не избавление, а просто начало третьего круга одной всё той же медленной пытки.
Кирилл не остался в гостиной, а пошёл следом за ней на второй этаж, в гостевую спальню, где Кира осторожно опустила его вещи в пустой ящик комода. Ей в голову не пришло возразить, её мнения никто никогда не спрашивал. И если сильный незнакомый человек хотел ходить по её дому, значит, он знал, что такое право у него есть.
Закрываясь, ящик вытолкнул наружу запах не новой, но чистой мебели, орехового дерева, которое соприкасалась с чужими вещами, но по большей части находилось в покое, в отрешённой и пыльной пустоте, которую беспокоили лишь изредка. Ящик закрылся, но Кира задержалась возле него на секунду, украдкой проведя пальцем по маленькой щербинке на передней панели, там, где под острыми углами сходились друг с другом две доски. Она не знала наверняка, но думала, что отметина появилась там, когда Дима ударил её в живот, и, падая, она задела комод головой. Впрочем, может быть, щербина всегда была там, но брызги крови, оставшиеся на комоде, словно бы породнили их, и, отмывая крохотные бурые пятнышки, почти незаметные с первого взгляда, Кира чувствовала, что дерево под её пальцами живое и тёплое, и тоже как будто пострадало от руки хозяина и жаждет, чтобы всё поскорее закончилось, чтобы его оставили в покое.
В сущности, она сама была, как этот комод, как этот ящик: впитавшая чужие запахи, искалеченная и запятнанная, но с виду как будто нормальная, и оживающая только с чужим присутствием, а без него — никакая, спящая в ватной пустоте, без мыслей, без чувств, в блаженном покое.
— Твоя комната? — спросил Кирилл, и Кира, вздрогнув, обернулась. Он шёл по кругу, рассматривая мебель и стены, заложив руки в карманы, как скучающий посетитель музея.
— Нет, гостевая спальня, — шепнула она.
— А где твоя? — спросил он.
Кирилл и в их с Димой спальне вёл себя по-хозяйски. Он по очереди взял в руки, рассмотрел и поставил на место каждую из четырёх дизайнерских ваз, но поставил немного не так, как они стояли раньше. Вазы были металлические, тяжёлые, внутри узкие, а снаружи — объемные, как будто дизайнер приварил к узкой трубке два десятка ножей лезвиями наружу и заставил лезвия извиваться волнами. Каждый раз, протирая пыль, Кира боялась порезать руку, хотя понимала, что лезвия эти тупы. К двум сплетённым из проволоки женщинам, растрёпанным, грудастым, сидящим широко раздвинув ноги, Кирилл не прикоснулся, будто побрезговал ими. Кире было страшно: эти предметы при Диме нельзя было передвигать, и она не знала, изменились ли правила сейчас, заметит ли Дина внесённый гостем беспорядок и можно ли ей теперь, на глазах у Кирилла, быстро вернуть вазы на свои прежние места. Так и не решилась, оставила, и всё время, пока Кирилл был у неё, возвращалась к вазам встревоженным взглядом.
Он остался на ночь. Спросил: «Можно?» — и она всё так же кивнула. Чувствуя её однотипную, заученную покорность, он становился всё настойчивее и наглее, и вопросы его превращались в вежливые, но категоричные утверждения.