А Кире стало спокойно. Е ё мир возвращался в привычные рамки, становился таким, каким она всегда его знала, в котором, в отличие от пустого, ей одной предоставленного огромного дома, она умела жить. В её собственный внутренний комод как будто тоже поставили грязные ботинки, до поры до времени тщательно упакованные в чистый целлофан.
Она смутно помнила ужин, и то, как он пошёл в душ, и как она быстро мылась, чтобы не заставлять его ждать. Помнила смутно, потому что думала не о своих маленьких ежеминутных действиях, а о том, что будет потом, каким он будет, и будет ли таким же как Дима в своём праве делать с женщиной в постели всё, что считает нужным, или будет ещё хуже, хотя куда ещё хуже, она представить не могла.
Однако когда Кира вышла из душа, гость уже спал, заняв ее половину кровати, ближнюю к окну. Она долго стояла возле него, не понимая, что происходит и нет ли в этом глубоком дыхании спящего человека какого-нибудь подвоха, но потом всё же легла. Лечь пришлось на сторону Димы. Простыня показалась ей холодной, как атлас, которым выстилают гробы. От подушки, хотя Кира уже несколько раз перестилала кровать, пахло Диминой туалетной водой. Запах был тонким, почти неуловимым и шел откуда-то из самой глубины, он прочно въелся в мягкое нутро, был намертво связан с каждым пером.
Всю ночь Кира лежала, боясь пошевелиться, так что у нее затекли плечи, и задремала только с рассветом. Она не знала, чего ждать от гостя, она не знала, как ей перестать вдыхать запах погибшего мужа.
Гость разбудил ее негромкой музыкой. Он касался струн кончиками пальцев и, наклонившись к гитаре, слушал, как она ему отвечает. Пустой черный чехол сброшенной шкурой распластался у его ног. Кира села в кровати, не зная, можно ли что-то сказать, но он начал первым:
— Доброе утро.
Сейчас, когда гитара была у него в руках, голос гостя изменился, стал певучим и мягким, словно он не говорил, а пел в унисон тягучим звукам. Его интонация напомнила Кире раннее детство, её сердце дрогнуло и отозвалось.
— Доброе утро, — ответила она. Ей хотелось спросить, что за слово написано на гитаре, но она промолчала.
— Разбудил? — спросил он после наполненной музыкой паузы. — Прости.
Кире захотелось плакать. В этих словах и этой музыке было все, о чем она давно забыла: прозрачные утренние звуки, осторожные мамины движения, легкий поцелуй, которым она будила Киру, нежный шепот, прохлада в комнате и теплое одеяло. «Зайка, вставай. Вставай, милая. Обнимай маму — вот так». Теплые руки вокруг спины, мама несет умываться, прижимая к себе, и пахнет почти выветрившимися духами «Сальвадор Дали», которые кто-то подарил на день рождения. Запах такой стойкий, что остается на коже дня на два, сколько не мойся, а к одежде, кажется, прилипает навсегда. Это было двадцать с лишним лет назад, а потом исчезло в одночасье и больше не возвращалось никогда. И, вдохновлённая этим воспоминанием, перенесённая в то время, когда ей можно было не то что бы больше, а можно было всё, она вдруг сказала то, о чём думала:
— Красивая гитара.
— Гибсон.
Кира кивнула, как будто знала, что это такое.
— Пора.
Он встал с подоконника, стал бережно укладывать гитару в чехол, будто пеленал ребёнка. Его длинные крепкие пальцы двигались точно и осторожно. Взвизгнув, застегнулась молния на чехле. Гость поднял глаза, взгляд у него был цепкий, холодный, колючий. Ничего не ответив, он подхватил инструмент и вышел из комнаты.
Кирилл долго ходил внизу: видимо, готовил себе завтрак и ел. Кира не решалась спуститься, пока не хлопнула входная дверь. Когда она вышла на кухню, на столе дожидалась её, остывая, чашка кофе и лежал на тарелке неровно нарезанный бутерброд.
5. Для людей многобедных
Он так и не ударил её ни разу. Приходил несколько вечеров подряд, однажды только чудом не столкнувшись с Диной, спал в её постели на её стороне, и ни разу не тронул и пальцем, ни в каком смысле. Трогательная и немного неуклюжая забота, которая казалась сначала ошибкой, сбоем в отлаженной системе, вдруг оказалась именно заботой, и от этих грубо отрезанных кусков колбасы на толстом хлебе, от вынесенного как-то мусора, от помытой утром кофейной чашки, туман в голове Киры стал не таким плотным. Когда она видела следы его присутствия в доме — грубого и в то же время осторожного — чувство, которое она не могла определить, распирало ей грудь, и в поредевшем тумане плыл где-то вдалеке тусклый и блёклый оранжевый шар. И если бы Кира владела языком, на котором прочие люди называют чувства, она бы сказала, что это — спокойная радость.