А мы вот другие, — думал он, пристраивая дурацкого облезлого клоуна на прищепке на разлапистую еловую ветвь, самую представительную на лысоватом этом деревце, какое удалось ухватить на елочном базаре. Брали, правда, иные по два полулысых ствола, составляли вместе, так даже смотрелось ничего, закрывали два инвалида друг у друга проплешины … как эти Надя с Женей. А вот мы уже другие, нам ни водки, ни парткома, ни Брежнева. И ничего.
И тут же Денька понимал, что сердится не на старое и отличное, кстати, кино — на собственное одиночество. Его ни одна не ждала этой ночью ни в Москве, ни в Ленинграде. И кому ждать? Вера — она в своей вере… Она про книжки, про службы, у нее строгий пост сейчас, вот самый строгий перед самым Рождеством. О чем там вообще? А Надя… ну она, его Надя, она со своим Ипполитом законным. И ничего тут не попишешь. А просто так перепихнуться, как после дембеля на радостях было пару-тройку раз, да это вроде как пожалуйста, не обижен ни экстерьером, ни потенцией, да только… не настоящее всё это. Как елка, как оливье, как новый год.
Ой, а самое-то смешное, самое новогоднее — Ленина, Ленина-то он так и забыл тогда обратно перевернуть! В тот самый день, когда то ли вербовать его пытались, то ли просто беседовали по душам — он ушел из ветеранского клуба, оставив самый главный портрет повернутым лицом к стене. Плохо себя вел Ильич и теперь наказан.
И когда пришел туда на следующей неделе, где-то минут за десять до занятия — его не пустили. Дверь открыл аккуратный такой старичок в пиджаке с орденскими планками и начал орать с порога:
— Что это вы тут наделали, как вы посмели? Портрет перевернуть, это ж надо, какое вредительство! Вам, молодой человек, может, Владимир Ильич Ленин не нравится?!
— Не нравится, — честно ответил Денис.
Что он услышал в ответ, разобрать было сложно: и «доложу, куда следует», и «родина тебя бесплатно выучила себе на голову», и что-то даже про «убирайся в свой Израиль», хотя Денису он был ни разу не свой. Одно было ясно: в этом клубе им заниматься больше не придется ни-ког-да.
И что? И ничего. Встал у входа, собрал свою группу… и повел их в родной Первый гуманитарный, вдоль по яблоневой аллее. После обеда нетрудно было найти свободную аудиторию. От урока скандал и переход отгрызли полчаса, но урок — состоялся!
И даже, набравшись наглости, сходил потом Денис к замдекана Леонтьевой, к той самой, что по ходатайству Сельвинской спасала его три года назад от скандальной сортирной истории. И договорились, отлично договорились, за небольшую совсем арендную плату — использовать отдельные свободные аудитории во внеучебное время, даже и для лекций. Все складывалось как нельзя лучше для Университета цивилизаций и для него самого!
А сам новый год встречали в гостях, шумной, большой компанией: две проходных комнаты с широкими дверями нараспашку, три стола, составленные вместе, от дальней стены и почти до самой кухни, собранные по соседям стулья-табуретки всех мастей и такая же посуда, закуски, закуски, закуски, бутылки…
И вечные российские разговоры. Политика, искусство, политика, еда, политика, политика. И еда. И политика!
— Оливьешку мне положи.
— Студень — чудо студень! Маруся такой у тебя делает… и даже хрена к нему достали.
— Ага, хрен — главный дефицит.
— Это почему?
— Ну в какой магазин ни зайдешь — ни хрена нет…
— Довели страну, перестройщики…
— Уже смотрели «Андрея Рублева»?
— Это Тарковского?
— Ну да.
— Нет, только «Зеркало».
— И вообще правильное название «Страсти по Андрею». Это цензура вымарала.
— Ну да. Вы же знаете, в этой стране…
— И всегда так было. Фильм Тарковского ровно об этом.
— …никогда ничего не изменится.
— Как бы то ни было, а уезжать надо. Мне красненького плесните. Спасибо!
— Бартошевичи вон уже уехали.
— Некоторых везде уже ждут. А мы тут никому нахрен…
— Лишь бы не как в Румынии!
— А что Румыния? У нас вон смотрите: на Кавказе режут уже друг друга, Сумгаит этот их Карабах, вот и лабусы совсем оборзели…