Нет, он не послушает. Вот если бы можно было переселиться прямо в него самого, завладеть его сознанием… А ветер пробирает, вытертая курточка не держит тепла, как весь этот прогнивший строй не держит, или это с похмелья знобит, или простуда начинается — ой, некстати, хотя когда она кстати? Сейчас бы да, чайку горячего, да со стопочкой! А он бредет по набережной, на два шага позади роскошного зада Алены, и мечтает о том, чего не исправить. Вдоль голубой стены бывшего царского дворца на последний день зимней этой практики…
Глеб Иванович Орлов уже ждал их у служебного входа. Он преподавал им античное искусство, прежде всего греческое (так уж повелось, что в античности каждому нравилась или одна, или другая ее половинка и выбор делался, как правило в сторону Эллады, а не Рима — более ранней, более яркой, более светлой, что ли). Орлов читал не просто вдохновенно, а можно сказать, влюбленно. А влюбленный должен изучить предмет своей страсти досконально, узнавать его по родинке, по тени на асфальте! Ночь перед экзаменом, еще на первом курсе, не спал почти никто. Ну, по крайней мере, долго в кровати не спал. Ануш, самая юная в их группе, нежная закавказская девочка, подремала только утром полчасика в библиотеке, уткнувшись лбом в «Историю античной расписной керамики» — ей приснилось, что она статуя Геры Самосской, безголовый идол с одной-единственной рукой, безнадежно застывший в позе столба. Что ж, как шутили они, профессиональная болезнь филолога-классика — плоскопопие, особенно на первом курсе. Чего вот про Алену никак не скажешь…
А завершался ответ обязательной угадайкой. Это в самом конце, когда пролепетал ты свою околесицу про керамику чернофигурную и краснофигурную, про характерные черты разных ордеров и восточное влияние в архаический период, ну кто же этого всего с детского сада не вызубрил назубок! И вот тут в одном из бесчисленных своих альбомов закрывал Глеб Иванович листком бумаги бо́льшую часть фотографии и отдельно, пальцем, подпись — и спрашивал, что за скульптура. На трояк достаточно было угадать хотя бы век. На четыре — уже определить скульптуру. Но кто претендовал на немыслимую пятерку, должен был доложить, где статуя находится: в Лувре, Британском музее, или в каком-нибудь Лейдене, Мюнхене, Нью-Йорке…
Он им говорил, он честно всегда это объяснял на лекциях:
— Когда окажетесь в Лувре, всего не успеете, так вот, запомните: в галерее с античной керамикой в третьем шкафу с левой стороны, на второй сверху полке, в самом центре… вот ее-то не упустите!
В ответ — кривились ухмылками, а на перемене так просто ржали: ага, в следующий раз будем проездом в Париже, обязательно заглянем! Ну, и в Лондоне, и в Мюнхене… пивка попить заедем, так заодно и в музей!
А пока что Глеб Иванович — невысокий, очкастый, улыбчивый, робкий и настойчивый одновременно — проводил их не в меру шумную группу мимо сладко зевающего охранника, куда-то вглубь, в темноту, где еще не включили свет, ведь до открытия музея полчаса. Сам щелкал выключателями, уверенно находя их в потемках, а на входе в очередной зал пощелкал чем-то дополнительно — неужто сигнализацию отключал?
— Заходите, — сказал он заговорщицки, — тут пальмирские скульптурные портреты!
Ребята ввалились, огляделись недоуменно… Ну да. Каменные головы, величественные, прекрасные. Портретное сходство, наверное, есть, с теми людьми, на чьих могилах их ставили. Но не просто портреты — словно взял скульптор от каждого всё самое прекрасное, всё то, что хотелось перенести в вечность. И — перенес!
— Я постою в дверях, — продолжил Глеб тем же особым шпионским тоном, — а вы их потрогайте! Наощупь! Это обязательно!
Денис неуверенно подошел к голове мужчины — прекрасного, юного и зрелого одновременно. Идеальный лик, как на иконе, и все же — узнаваемый, личный, неповторимый.
— Да пощупайте же! Ладонями проведите! Трогайте! Можно, я слежу.
И ладонь — а потом и другая, и третья — протянулись к камню. Это был не мрамор, а плотный известняк, но… это был вообще не совсем камень. Теплый, живой, почти влажный, он казался человеческой плотью, задержавшейся на пороге вечности. Биение жилок прекратилось, пот и слезы высохли и иссякли, страстное стало недвижным, неизменным — не умерло, а дыхание задержало.