Он пытался писать стихи. Даже получалось — о вечном, ведь оно не обманет. Хотелось писать просто, как умел Пастернак — о том, что вокруг и рядом. Шел по улицам и смотрел, как вторгается в город украдкой весна, и пытался представить себе, как видел он такую же весну лет в десять, когда мир был большой и живой, а все девчонки были с другой планеты и говорить с ними было незачем и не о чем…
И в заветный блокнотик ложились строки: ровные, гладкие, точные. Как будто.
Но стаи и грозы — это было всё не о том. Пустота — не унималась, затихала ненадолго, пока перо порхало над листком. Ее можно было прогнать только другой любовью… ну ладно, не любовью, не привязанностью даже — просто другой. Верная, тихая, скромная девочка Вера… ну кто же еще? Маленькая Вера.
И едва назвал ее маленькой — фыркнул от смеха, и пустота дрогнула, отступила. «Маленькая Вера» — надо же так назвать Тихомирову! Фильм с тем названием им показали в армии, видать, по недомыслию. Их иногда водили смотреть кино не в тесный клуб при части, куда привозили всякую муру, а в городской кинотеатр на соседней улице. Вот и на актуальную картину о жизни современной советской молодежи решили отправить свободных от наряда, видать, никто из офицеров даже не догадывался, о чем это. И когда на экране в полный рост — в позе наездницы и почти крупным планом — раздался в зале дикий гогот. Это младший сержант Туганбаев оглядел соседей: а руки, руки-то почти каждый держал, где уставом не положено… Ему потом вломить даже хотели: весь кайф своим ржачем обломал! Да больно здоров был Туганбаев, не подступишься.
О чем только не станешь думать, лишь бы только не…
Так вот, Вера. Вера Тихомирова, а не та дурацкая Вера эротическая, киношная, с повышенной сексуальностью и трудной судьбой. Нет, не та, его Вера — человек штучный. Из интеллигентной московской семьи, сама по уши, как она это называет, «воцерковленная», сексуальность там надежно на нуле (вот, пожалуй, и лучше, вот и безопасно, чтобы потом локтей не кусать), а Дениса — ну, замечает, назовем это так. Книжки ему интересные таскает. Даже ценит, пожалуй.
И когда встал вопрос: а кем заменить администратора Петрову в Университете цивилизаций, — ответ был очевиден. Конечно, позвать Веру, аккуратную отличницу! Что она согласится, Денис не сомневался, и был прав. Элла Александровна, правда, заметила Денису, что не умеет он, похоже, разделять личные и деловые отношения, но и не возражала особо — а он спорить не стал, да и не понял ее, если честно. А с кем же дела вести, как не с тем, кому доверяешь, с кем дружишь? Так что взялась за всю эту несложную муторную работу Вера. И справлялась вроде бы неплохо.
Сразу предложила пригласить к ним на лекцию того самого отца Арсения, и Денис согласился. Почему бы и нет? Элла, к его удивлению, тоже, хотя вроде бы к православию относилась сдержанно. Зато мама его удивила. Спросила за ужином:
— А у вас там что, правда Арсюша будет выступать? Он же теть Лидина родня, ты что, не знал разве?
И тут же рассказала пару милых семейных историй про мальчишку Сюшку, недотепистого фантазера, и Денис сморщился: поди, и тетя Лида про него, Дениса, такие же апокрифы сочиняет? Что всё это смесь из фантазий и неточных припоминаний, Денис не сомневался, он такие рассказы про бывших малышей ненавидел все и заранее. Взрослые так и ставили их, давно выросших, на стульчик — гостям на потеху, себе на забаву.
А отец Арсений — он точно был взрослый (про себя самого Денис все же не был уверен). Постарше лет на десять или около того, с длинной ухоженной бородой, такой же прической, с гладкой и сладкой речью девятнадцатого века. Он нес себя бережно, словно чашу боялся расплескать, но отпить из нее щедро давал каждому.
Вера сама привезла батюшку на лекцию на такси, он взошел, сияющий, на кафедру, изящно перекрестился, и полилась его речь, словно ручей по гладким камушкам: