— Пост же, мама! Я же говорил: я постом не ем мяса!
— Так то мясо… А котлету?!
— Картофельную, мама, или свекольную.
— Где ж я тебе возьму-то теперь свекольную?
Не понимает она. Ничего, пройдет время — она тоже обратится. Обязательно!
А вот он стоит в полуночной церквушке, она гремит торжествующим хором:
— Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав!
И даже смешной этот «живот» не смешит, потому что да, будет и животу радость, разговение.
И священники в красном без устали, без заминки ликуют, восклицают, торжествуют:
— Христос воскресе!
И толпа, тесно сжавшись, аж руки не поднять, единым выдохом, единым взлетом:
— Воистину воскресе!
И еще, и еще, и еще раз — досыта, до восторга, до гула в ногах…
И золотая чаша, вкус вина и хлеба на языке, Плоть и Кровь Спасителя — во оставление грехов и в жизнь вечную, аминь.
Раб Божий Дионисий. Раба Божья Вера. Батюшка Арсений. Нав-сег-да.
Или все-таки… чуть меньше восторга? Чуть-чуть бы поменьше? Помолчи, внутренний мой скептик! Не до тебя сейчас.
А там, за стенами храма, за бортом церковного корабля, схлынули талые воды, разбрелись поддатые прохожие (и где только выпивку нашли!), и новой, неизведанной весной пахнут проплешины черной земли по краям асфальтовых рек. И первая поросль травы — пробилась навстречу скорому рассвету.
Что заставило его открыть за подъездной дверью почтовый ящик? Подсказка свыше, должно быть: тебе весть из прошлого, оно прошло, не печалься о нем. Там была цветастая открытка из зарубежья, с ровными рядами немыслимых тюльпанов и каналом по краю. А на обороте — марка, с которой строго взирала дама в королевской короне, да еще выведенный по-русски адрес. И вместо текста — рисунок ладошки, жест «дай пять», как бывало у них до ее отъезда. И маленькая буква Н. с точкой, хотя и так всё понятно, без подписи.
Надо же, она умеет здорово рисовать, — подумал Денис.
Где ты, пустота? Где ты? Нет тебя. Уплыла, утонула, травой весенней поросла. Слава Богу за всё. Христос воскресе!
Сон о красоте
Брызги солнца сквозь резную листву. Запахи трав, от которых чуточку кружится голова. Легкий ветерок с недальнего морского залива. Стрекот цикад и пересвист птиц, блеяние овец где-то неподалеку…
Я схожу с мощеной ровной дороги, перепрыгиваю через водосточную канавку, чтобы войти в сплетение запахов, звуков и пятен света, в прекраснейший храм, созданный Самим Творцом. Только надо разуться, чтобы по-детски ощупать подошвами эту первобытную сладость земли и травы, как у тети Лиды летом в деревне… Хотя, если разобраться, тетка моя Лидия жила на краю пустыни, где летом песок обжигал ноги, а редкие жесткие стебли пустынных растений не делились влагой ни с кем. Откуда же я помню этот босоногий восторг, эту речку за рощицей, июньские ранние зори и соловьиные трели?
Здесь все немного иное: яркое, сочное, светлое, как бывает лишь в тех краях, что равно далеки от палящей пустыни и северных снегов, но близки к Срединному морю. Что за город остался там, за моей спиной? Откуда же я пришел?
Это были, наверное, Афины с немыслимым, неповторимым взлетом колонн, мраморной теплотой дышащих статуй, с обилием жертвенников («неведомому Богу», как ты был прав, Павел!), немолчным гулом философов на Агоре. Стоики, платоники, эпикурейцы… Да, верно, я оттуда, ведь и на мне плащ философа — или это одеяние пресвитера? Или нет уже разницы между ними? Ведь мы переняли, присвоили и довели до совершенной полноты всю строгость стоицизма, глубину платонизма, радость эпикурейства, мы сплели из них дивный венец и увенчали ей Премудрость. За моей спиной остались Афины.
Или то был Коринф с его цветущим изобилием, с буйным весельем, с Плутосом и Афродитой, с театрами и тавернами? С древней и верной общиной, которая шаг за шагом и день за днем преображает этот мир и создает из Эллады — Византию? Странное слово, кстати, и откуда я только его знаю…
Нет, это был Рим. Единственный, неподражаемый и неповторимый, Владыка Вселенной. Именно там, и уже скоро, грубая власть и самоуверенная сила склонятся перед немощью Распятого, а легионы нанесут его монограмму на щиты и понесут ее до края земель, нести варварам Слово, а если Слова не примут — огонь и меч. Но я уже не увижу этого, да я бы и не одобрил. Первый Рим, единственный и неповторимый, а второго не миновать, а Третьего лучше избегать, и вообще Рим в степени N при N, стремящемся к бесконечности — дурная шутка арифметики.
Где я, на краю какой земли? Что за чушь лезет мне в голову?
Щебечут птицы. Стрекочут цикады. Пахнет шалфеем и лавром, сотнями трав, свежестью перелесков, нежностью холмов. Город остался позади, огромный, важный, ненужный. И совершенно безразлично мне теперь его имя.