Я поднимаюсь на холмик, поросший невысокими платанами. Солнце еще не слишком высоко, оно пригревает, прогоняет ночную сырость, но не томит жарой — это утро, это весна, это радость и покой.
Там, чуть поодаль, на лужайке пасется овечье стадо. Рядом с ним сидит юная пастушка — мои глаза потускнели от возраста и вечернего чтения, но вижу ее сейчас орлиным взором, до складок на ее простецкой одежде, до завитков темных кудрей, до стебельков трав, из которых она плетет венок. Рядом с ней — кудлатый пес, прикорнул, голову положил на лапы. А чуть поодаль неуклюже и смешно бегает годовалый малыш, ловит ладонями бабочку и смеется.
Я иду в их сторону, но не так, словно есть у меня к ним дело — я просто любуюсь радостью жизни, этим утром и этим смехом, созвучным пению птиц. По небу лениво ползут облака, словно тоже не в силах расстаться с пастушкой. Идиллия Феокрита, ни дать, ни взять, и страна эта — счастливая Аркадия, вот ее подлинное имя…
Малыш падает и звонко ревет. Девчушка вскакивает, бежит к нему, поднимает, крепко прижимает к себе: «родненький мой, не плачь, все сейчас пройдет», — говорит она на языке всех мам на свете. Пес настороженно поднимает голову, смотрит в мою сторону, глухо рычит. И только овцы, бессмысленные овцы бродят себе по лугу, жуют свежую траву, изредка блеют, роняют шарики помета, существуют, не сознавая себя.
И вдруг я вижу, как далека от Аркадии эта жизнь. Девочка, конечно, рабыня, ей лет от силы пятнадцать, и хозяин взял ее силой, а она не смела сопротивляться, он отвесил ей пару оплеух и сделал ребенка. Родила она, может быть, прямо тут, среди этих овец, как одна из них, и через день или два вернулась к работе. Он старый, кривоногий, он до донышка выпьет ее молодость и силу, превратит к тридцати годам в старуху. Так овечек пускают на жаркое.
Пес болен и стар, у него нет сил даже на лай, его кормят очистками и шелухой, а он пытается служить и лижет ногу, которая отвешивает ему пинка.
Младенец будет продан, едва подрастет, потому что дела у хозяина пойдут неважно, и где-нибудь на руднике или на галерах вспомнит этот безоблачный весенний рассвет как сон, как несбыточную мечту о Елисейских полях, куда не пускают голодных увечных рабов, чтоб не расстраивать чистую публику.
Что могу я им сказать? Чем утешить? Я — праздный путник, свидетель короткого весеннего счастья и нескончаемого страдания, неизбывной боли, нищеты, унижения, преждевременной старости, неоплаканной гибели.
Но им сейчас — хорошо. Овцы жуют траву, пес снова уронил голову на лапы, юная мать целует младенца и нет прекраснее их в целом свете. Она дает ему тугую и нежную грудь, он приникает к ее теплу, захлебываясь молоком и восторгом.
И… все наши толкования, все поэмы, все статуи мира, все проповеди и все ритуалы — лишь тень этого блаженства, подобие этой красы. И мы, повествуя о Рожденном в вертепе, воспевая Деву, что родила не от мужа — мы ведь просто говорим людям: остановитесь. Полюбуйтесь земной красотой, отсветом ее в последней простушке-пастушке, если получится у вас — не обижайте ее. Ради Вифлеемских яслей, ради Творца мира, пожелавшего стать смешным малышом — не обижайте.
К ним, счастливым и вечным, придут с мечом и кинжалом, с костром на площади и пыточным застенком, с газенвагеном и расстрельным рвом (я не знаю, что это такое, но живущий в моем теле помнит смысл этих слов). Но уже никогда не будут насильники гордиться насилием. Будут его неуклюже оправдывать или стыдливо таить. И может быть, рано или поздно отвыкнут от него. Разве этого мало? Пусть научит их хотя бы этому наше христианство. Пусть научит нас.
Блеют овцы, щебечут птицы, ворчит пес, затихает младенец.
И плывут облака.
Я, кажется, вспомнил имя города, в котором мне пора просыпаться.
Май и маки
— Когда я впервые познакомился с покойным патриархом Пименом, он был еще псаломщиком…
Андрей Казимирович Чеславский вел у них спецкурс под загадочным названием «Западно-ионийское койне I века н.э.», но странное это название было нужно только для одного: большевиков запутать. Что первый век — никакого сомнения, что койне (простонародный, общий язык) — тоже, насчет западно-ионийского можно было бы и поспорить, а назывался так у них, заговорщиков, греческий язык Нового Завета. По сути дела, такой же курс по чтению авторов, как с Платоном или Гомером, но нельзя же было взять да и начать читать Евангелие с советскими студентами в аудитории советского ордена Ленина, ордена Октябрьской революции и ордена Трудового Красного знамени (вроде, ни одного не пропустил?) университете — цитадели марксизма и научного атеизма!