— Знаешь, чего Ленка не поехала?
— Алена?
— Ну. Не хочу, говорит, смущать нашего мальчика-зайчика, он меня стремается.
— Это она про меня?
— Про тебя, День. Ну что такое? Ну что ты Ленку обижаешь? Она… ну она нормально к тебе, понимаешь? А ты…
— Да я просто…
— Ну ты просто подумай, ладно? Она не велела говорить, но в подушку рыдала всю ночь вот после того, как… А ведь у вас же раньше — ?
— Но я…
Не было у него ответа. Что говорить ей? Что теперь он православный и может только после свадьбы, причем — после церковного венчания? Аня, заранее понятно, что ответит: пальцем у виска покрутит. А в Питере, скажет, мог и так? И что изменилось? И почему Аленка должна из-за его православия рыдать в подушку?
Лучше не говорить ничего, чтобы не слышать этого ответа. Потому что… потому что и она будет по-своему тогда права. Показное православие за чужой счет не катит… а как надо? Надо-то как?
А рядом бурлил, кипел Севастополь.
На стене около центрального рынка вдруг возникла мощная черная надпись «Кому належить Севастопiль?» и схематическое изображение трезубца — кажется, то был символ украинских националистов. Вопрос казался довольно глупым: СССР он принадлежит, конечно! — а вот дурацкая буква i в названии дико раздражала. И, наверное, именно из-за этой буквы рядом с надписью тут же возник рисунок: бравый паренек в тельняшке отвешивал пенделя карикатурному хлопцу в вышиванке и с казацким чубом. Словом, дружба народов процветала под перестроечным солнцем, как и везде в Союзе.
В гавани бросил якорь французский фрегат, первый со времен Крымской… ой нет, со времен Гражданской войны. По бульварам небрежной походочкой шныряли смуглые красавцы в форменных беретах с помпончиками, причмокивали при виде девчонок, а те падали им под ноги штабелями, в самых лучших своих платьицах и боевом макияже, лямур-тужур.
И даже Николаев, закоренелый холостяк Николаев выспрашивал у замужней серьезной Ани, что лучше всего купить в «Детском мире» для новорожденного, ведь закрытый город Севастополь снабжался по нынешним временам очень хорошо, в магазинах было почти всё, даже мясо в свободной продаже. Ну, а пеленки-распашонки там всякие — какие брать? Это, разумеется, не для него, а просто одна родственница… Видать, в семейной жизни Николаева назревали большие перемены.
А Денька чувствовал себя — ну не пришей кобыле хвост. Хорошо было в весеннем, летнем уже Крыму, но… скорее бы в Москву. К экзаменам, книжным шкафам и библиотекам. С ними ведь много проще, чем с людьми.
Да и маки в степи — отцветали.
Сон о свободе
Море не может надоесть. Каждый раз оно — иное, и каждый закат неповторим. Здесь, в Кесарии, Солнце, повинуясь на своей идеальной круговой орбите замыслу Творца, опускается прямо в морские волны — или, вернее, огибает земной шар. Но хочется все же думать, как в далеком детстве, что Солнышко на ночь уходит спать. Что Земля на самом деле огромный шар, подвешенный в пустоте — одно из тех чудес тварного мира, которым я не устаю удивляться.
Как же люблю я эти долгие предзакатные прогулки по берегу Срединного моря: слушать гул и ропот волн, впитывать солоноватый ветер, наблюдать, как клонится к горизонту пылающий диск (или оно — тоже шар?), как багровеет, как скрывается вдали, чтобы осветить другие, нам пока не ведомые моря и страны. И там, верно, живут люди, они плачут и смеются, любят, страдают и умирают. Знают ли они о своем Творце, или нашим потомкам еще предстоит донести до них эту весть?
Море недаром сравнивают с богословием. Отец в детстве, когда ходили мы с ним купаться на пресное озеро, кричал: «Не заплывай далеко, утонешь!» Это повторяют и они, кто читает сегодня мои книги. Глупцы, они не знают, что человек не может утонуть, ибо он легче воды, и, как открыл еще Архимед, погружаясь, теряет в весе столько, сколько весит вытесненная им вода. В спокойных и теплых водах можно плавать бесконечно, если не пугаться, не барахтаться, не вдыхать вместо воздуха влагу. Нет, я не утону.
А есть еще притча про богослова, которая особенно нравится мне. Он шел по берегу моря, размышляя о Боге, и увидел малыша, что зачерпывал воду и наливал ее в ямку.
— Чем ты занят? — спросил его богослов.
— Хочу перелить море в эту ямку, — ответил милый малыш.
Богослов рассмеялся:
— Разве не видишь ты, насколько безбрежное море больше нее?
— Разве не тем же занят и ты, — сказал ему малыш, — когда пытаешься вместить в свой разум Предвечного Бога?
Я не пытаюсь поставить Богу границ. Я радуюсь Ему, я дышу и живу Им. Я свободен.
И если встать над дальним обрывом, если раскинуть руки навстречу закату — кажется, ты летишь над бездной, прозревая дальние страны и все тайны мира. Бренное тело забыло, что ему седьмой десяток, ему снова семнадцать, нет, ему семь лет, мир открыт, прекрасен и удивителен, а мальчик — свободен.