Литургии, молебны, венчания — это всё когда-нибудь потом. Сегодня надо посоветоваться с Сергием.
И всё равно, колебался, мялся чего-то, долго покупал билет, тупил, не мог найти перрон — ближайшую на Загорск он все же упустил. Зато среди первых сел на следующую, через двадцать минут, до Александрова, с остановкой в Загорске, примостился у окошка, уткнулся в стекло. Прохрипел машинист свое «со всеми остановками, кроме…», лязгнули двери, поплыла за окнами рассветная Москва — серая с розовым. Скромная, тихая — как Вера. Только роднее и дороже.
А теперь была еще Люба. Нет, ничего такого — она смотрела на него с тихим обожанием, как на старшего брата, хоть и разницы было всего три года. Она твердо усвоила, что у Деньки есть девушка, и ничего такого не пыталась. Но давала слушать и «Кино», и «Наутилус», и «ДДТ», и вообще всё вот это роковое, настоящее, русское. Многое Денис уже знал — вот «Аквариум» практически весь наизусть, тем более Высоцкого. Все равно, сейчас он заново открывал для себя даже слышанное и напетое прежде, что он небрежно запомнил, да так и не вник. Может быть, потому и не шли у него все эти «каноны к причащению», византийское плетение словес, что были словеса — чужими, холодными, умственными на фоне сердечных Цоя и Шевчука. Интересно, доживи Высоцкий до нашей перестройки — что бы спел? «Нет, и в церкви всё не так» — повторил бы снова?
На одной из станций, Денис не расслышал ее названия, но уже на подъезде к Загорску, в вагон вошел человек в военной форме без знаков отличия и десантных берцах. Форму такую Денис в армии не носил, только видел — называлась «афганкой», говорят, там ее опробовали. Была она почти как у американских рейнджеров, а сам Денис все два года протаскал на себе что-то в том стиле, в котором Рейхстаг еще брали.
И все-таки было что-то очень странное в этой форме. Она была новенькая, как на парад — но забрызгана с правой стороны чем-то темным и на вид совсем свежим. Будто густой городской грязью его окатила проезжающая машина — да только откуда такая в сухом подмосковном сентябре?
И еще: висел на широком ремне сдвинутый на бедро чехол от саперной лопатки. Они в армии тоже такие таскали на учениях. Но самой лопатки — не было. И чехол был чистым. Что он мог такого копать в седьмом часу в воскресенье, да так забрызгаться, куда мог теперь ехать?
Свободных мест было немного — кто по грибы, кто на дачу, кто вот, как Денис, на богомолье… Парень нашел одно за три скамейки от Дениса, присел, склонил голову, словно собираясь подремать. И все-таки… Лицо! Тот самый, с Московского вокзала и с Рождественского бульвара. Теперь — один. Значит?...
Денис поднялся, подошел, тронул его за плечо:
— Доброе утро!
— Тебе чего? — парень нехотя поднял голову, глядел безразлично и хмуро.
— Мы с вами встречались в феврале. На Московском вокзале в Питере.
— Дальше что? — он отвечал без явной злобы, но словно бы с затаенной силой. Недоброй силой.
— Да просто поздороваться хотел. Вы тогда наших поддержали. Тетка к ним привязалась, а вы… а ты сказал, что воевал и что тоже против старых порядков.
— Парень, ты вообще куда едешь-то?
— До Загорска. В Лавру.
— На следующей.
— Да, спасибо, я…
— Отъ.бись, — и снова уронил голову.
Что оставалось делать? Выйти на следующей, как и собирался. Ну что, что он еще тут мог?
Лавра встретила колокольным звоном, вавилонскими толпами, разноязыкой болтовней туристов, потупленными взорами паломников, разудалым трепом экскурсоводов. Приложиться к раке преподобного, отстояв длиннющую очередь — удалось. Нам ли привыкать к очередям! А поговорить с ним — нет.
Вечером Денис позвонил Семе — они иногда созванивались, он звал теперь уже даже не в «Коммерсант», а на первое независимое радио, «Эхо Москвы», обещал, что там горы можно будет сдвинуть и что скоро это самое «Эхо» затмит все «Маяки», вместе взятые. А Денька-то иного искал.
Сема трубку взял, что не всегда случалось, был грустен:
— Васильич, застал ты меня чудом. Похороны будут послезавтра. Там и увидимся, да? До тех пор, прости, даже говорить толком не могу.
— Какие похороны, ты о чем?
— Ты не знаешь?
Снова чужая смерть прошла мимо.
— Нет.
— Помнишь, я тебе говорил, съезди к отцу Александру в Новую Деревню, с ним поговори? Я мол, злой, а он зато мудрый? Помнишь?
— Ну да, конечно, я же и книги его читал. Так…
— Убит сегодня утром по дороге в храм. Рядом с домом. Хоронить будут послезавтра, в его же храме отпоют. Ты к нему хоть съездил? Успел?
— Нет…
— Видиши, яко сильнии и младии умирают, — ответил Сема цитатой, но не было в этом ни поповского цинизма, ни бурсацкого сарказма. Была скорбь, которую не мог он выразить иначе, чем заученными и совсем не чужими словами.