«Что вы скажете об этой женщине?»
— Это самая дивная красота, — ответил он, — какую только можно представить себе, но в жизни такой красоты не бывает. Вдохновение художника сумело создать божественный облик, прообраз которого, однако, может существовать только на небесах.
Женщина в маске сильно сжала руку Франца и сказала:
«Я не знаю лица прекраснее, чем лицо преславного святого Марка, и я могла бы полюбить только такого человека, который был бы его живым подобием».
Услышав это, Франц побледнел и покачнулся, одолеваемый внезапным головокружением. Он вдруг понял, что лик святого и его собственное лицо представляли совершенное сходство. Он упал на колени перед незнакомкой и, схватив ее руку, обливал ее слезами, не в силах вымолвить ни слова.
«Теперь я знаю, что ты принадлежишь мне, — сказала она взволнованно, — и ты достоин знать меня и обладать мною… До свидания — завтра на балу в палаццо Сервилио».
Затем она покинула его, как обычно, но на этот раз не произнесла тех слов, которым завершались, будто неким обрядом, их еженощные беседы. Франц, опьянев от радости, весь день бродил по городу и никак не мог остановиться. Он восхищался небом, улыбался лагуне, посылал приветы дворцам и разговаривал с ветром. Встречные принимали его за помешанного и бросали на него удивленные взгляды. Он замечал это и сам смеялся над глупостью тех, кто осмеивал его. Когда друзья спрашивали, что он делал и где пропадал целый месяц, он отвечал только одно: «Скоро я буду счастлив», — и уходил. С наступлением вечера он купил роскошную перевязь и новые эполеты, вернулся домой, надел свой мундир и отправился в палаццо Сервилио.
Бал был великолепный. Все, за исключением гарнизонных офицеров, пришли в маскарадных костюмах, как рекомендовалось в письменных приглашениях, и вся эта толпа в красивых и разнообразных нарядах, оживленно двигаясь под звуки большого оркестра, являла взору само блестящее и яркое зрелище. Франц обошел все залы, подходил к каждой группе и оглядывал каждую женщину, Многие из них были очень хороши собой, но ни одна не привлекла его внимание. «Ее здесь нет, — подумал он — я уверен; для нее еще слишком рано».
Франц остановился за одной из колонн, неподалеку от парадного входа, и стал ожидать, не спуская глаз с двери. Много раз открывалась дверь, входило много женщин, но сердце его ни разу не затрепетало. Но в тот момент, когда часы начали бить одиннадцать, он вздрогнул и воскликнул так громко, что его услышали окружающие:
«Вот она!»
Все недоуменно оглянулись на него, как бы спрашивая, что значит это восклицание. Но в это же мгновение дверь резко распахнулась, и вошла женщина, сразу привлекшая всеобщее внимание. Франц узнал ее тотчас же. Это была девушка с той самой картины, одетая догарессой пятнадцатого века и даже более прекрасная благодаря великолепию своего убранства. Она шла медленно и величественно, как царица бала, уверенно глядя на окружающих, но никого не приветствуя. Никто, за исключением Франца, не знал ее; но все, покоренные ее красотой и благородной осанкой, почтительно расступались и даже склонялись перед нею. Франц, ослепленный и зачарованный, следовал за нею на некотором расстоянии. Когда она вошла в последнюю залу, некий красивый юноша в костюме Тассо пел, аккомпанируя себе на гитаре, романс в честь Венеции. Незнакомка подошла прямо к нему, и пристально на него глядя, спросила, кто он такой, что осмеливается носить подобный костюм и воспевать Венецию. Юноша замер, под ее взглядом, побледнев, опустил голову и протянул ей свою гитару. Она взяла ее и, наугад перебирая струны белоснежными пальцами, запела сильным и мелодичным голосом странную песню, состоявшую из отрывочных фраз:
«Танцуйте, смейтесь, пойте, веселые дети Венеции! Для вас зимой нет морозов, ночью нет мрака, в жизни нет забот. Вы счастливцы этого мира, а Венеция — царица народов. Кто сказал — нет? Кто осмеливается думать, что Венеция уже не Венеция? Берегитесь! Глаза видят, уши слышат, языки говорят; бойтесь Совета десяти, если вы не добрые граждане. Добрые граждане танцуют, смеются и поют, но не говорят. Танцуйте, смейтесь, пойте, веселые дети Венеции! О, Венеция — единственный нерукотворный, город, созданный духом человеческим, — ты, которая кажешься призванной служить временным прибежищем праведных душ и как бы ступенькой для них с земли на небеса; о, вы, дворцы, служившие некогда обиталищем фей и поныне овеянные их волшебным дыханием; вы, воздушные колоннады, трепещущие в туманной дымке; вы, легкие шпили, вздымающиеся среди корабельных мачт; вы, аркады, скрывающие тысячи голосов, чтобы ответить на каждый проходящий голос; о, мириады ангелов и святых, словно танцующие на куполах, взмахивая своими мраморными и бронзовыми крыльями, когда морской ветерок касается нашего влажного чела; ты, прекрасный город, не распластанный на тусклой и грязной земле, как другие, но плывущий подобно лебединой стае на волнах; радуйтесь, радуйтесь, радуйтесь! Новая судьба открывается перед нами — столь же прекрасная, как и прежняя. Черный орел парит надо львом святого Марка, и австрийские сапоги вальсируют во дворце дожей! Умолкните, ночные музыканты! Замри, безумный шум бала! Пусть не звучит более священный гимн рыбаков; прекрати свой рокот, голос Адриатики! Угасни, лампада пресвятой мадонны; скройся навсегда, серебристая царица ночи; в Венеции больше нет венецианцев! Может быть, нам это снится? Или у нас праздник? Да, да, будем плясать, смеяться и петь! Наступил час, когда тень Фальеро медленно спускается по Лестнице гигантов и неподвижно садится на последней ступени. Будем плясать, смеяться, петь! Ибо сейчас звон курантов возвестит полночь, и хор мертвецов прокричит нам в уши: «Рабы! Рабы!»»
После этих слов она уронила гитару, издавшую зловещий звон при ударе о плиты пола, и часы начали бить. В мрачном молчании все слушали, как пробило двенадцать ударов. Тогда хозяин дворца, испуганный и раздраженный, направился к незнакомке.
«Сударыня, — спросил он взволнованно, — кому я обязан честью видеть вас здесь?»
«Мне, — ответил Франц, выступая вперед, — и если кому-нибудь это не нравится, пусть заявит о том».
Незнакомка, казалось, не обратила внимания на вопрос хозяина, но, услышав голос графа, вскинула голову.
«Теперь я живу, — воскликнула она с восторгом, — я буду жить!»
И она обернулась к нему с сияющим лицом. Но, увидев его, она побледнела, и чело ее омрачилось.
«Зачем этот маскарадный костюм?» — спросила она сурово, указывая на его мундир.
«Это не маскарадный костюм, — ответил он, — это…»
Он не мог продолжать и как бы окаменел под страшным взглядом незнакомки. Некоторое время она молча смотрела на него, затем из глаз ее скатились две крупные слезы. Франц хотел броситься к ней. Она остановила его.