ство и дает ему свой взгляд на мир и события и свою выстрадан¬
ную форму. «Меня не раз спрашивали,— сказал Орленев амери¬
канскому репортеру,— почему русский театральный вкус такой
мрачный. Те, кто знаком с условиями этой страны, легко ответят
на подобный вопрос. Русский вкус в драме не всегда зависит от
актера, от направления и кульминации его чувств. Есть другой,
более печальный мотив русской интерпретации реализма. Как вы
можете ожидать от задавленного народа, угнетенного народа, ли¬
шенного всех божеских прав, чтобы он в так называемые часы
отдыха интересовался фарсами и пустыми комедиями? Если это
так, вправе ли вы обвинять русский народ в том, что он рассма¬
тривает жизнь как серьезную проблему»14. Что мы можем к этому
добавить? Только то, что Орленев при всем его простодушии рас¬
сматривал как серьезную проблему и свою профессию актера.
Незадолго до того, как Орленев отправился с труппой Пуш-
кина-Чекрыгина в Вологду, в петербургском журнале «Дневник
русского актера» была напечатана статья под многообещающим
названием «Не требует ли русский театр специальных законопо¬
ложений?» К Статья сама по себе ничем не примечательная, ее
анонимный автор ничего другого не хотел, кроме как «реформ
сверху», но с некоторыми приведенными в ней документами стоит
познакомиться. Какой-то ловкий юрист-кляузник из Екатерин¬
бурга по просьбе известного в те годы антрепренера Ф. И. Над-
лера составил «Правила службы» для актеров его труппы и в пя¬
тидесяти семи пунктах изложил права и обязанности хозяина и
его работников (по образцу старой сказки — лиса взяла на себя
обязанности птичницы. . .). Эти «Правила» и опубликовал журнал
как небезынтересную иллюстрацию на тему узаконенного и полу¬
чившего официальный статут бесправия актеров в провинциаль¬
ном театре восьмидесятых годов.
Система санкций затронула все стороны жизни в труппе Над-
лера, не оставляя ни малейшей неясности; за отказ от роли, ка¬
кой бы она ни была, за нетвердое знание ее текста (срок подго¬
товки устанавливался в три дня, и ни часу больше), за опоздание
на репетицию, за внезапную болезнь («зубная и ревматическая
боль не принимается за отговорку и не избавляет от исполнения
обязанностей»), за неподходящий гардероб, за неожиданно (?)
обнаружившуюся картавость или заикание, за участие в стачке
и т. д. актеры должны были платить штраф в размере от трех до
пятисот рублей — суммы по тем временам астрономической. (Ор-
лепев в Вологде получал двадцать пять рублей в месяц.) Надлер
и его юрист вроде бы предусмотрели все случаи возможных на¬
рушений «Правил», но и этого им показалось мало, и они допол¬
нили сочиненный ими устав несколькими пунктами, которые
даже формальную видимость закона превратили в бессмыслицу.
Я приведу один из этих пунктов: «За распространение лож¬
ных слухов, пасквилей, клеветы и пр., могущих вредить театраль¬
ному делу, а также кто будет ругать антрепренера в глаза или за
глаза, дает право г. Надлеру отказать таковому от службы, без
всякой неустойки». Здесь к трагедии уже примешивается оттенок
шутовства, как это всегда бывает в условиях ничем не ограничен¬
ного самоуправства. При этом надо иметь в виду, что Надлер
вовсе не был злодеем, он был обыкновенным антрепренером,
только более предусмотрительным и педантичным, чем его либе¬
ральные коллеги, к числу которых принадлежал знакомый нам
Пушкин-Чекрыгин. В вологодской труппе существовала примерно
та же система штрафов, и те же сроки подготовки спектаклей, и
те же правила, касающиеся гардероба, но без пунктуальности и
дотошности Надлера. У Пушкина-Чекрыгина было меньше запре¬
тов, меньше придирок, меньше казармы, но то же бесправие, осо¬
бенно в отношении маленьких актеров, таких, как Орленев в свой
первый вологодский сезон.
По юношеской неопытности он ничего не знал о бедственном
положении русского актера в антрепренерском театре, хотя ил¬