в судьбе его ничто не изменилось и после «Жизни игрока».
Как актер он мало что извлек из уроков сезона 1886/87 года,
но в вологодской труппе, несмотря на свои птичьи права, хорошо
прижился. Судьба ему не ворожила в первые годы скитаний;
когда двенадцать лет спустя Орленев с триумфом сыграл царя
Федора в суворинском театре, газеты писали, что он принадлежит
к той категории счастливцев, которые в одно утро просыпаются
знаменитостями на всю Россию. Как долго ждал Орленев этого
утра! Но уже с первого сезона в среде актеров к нему стали при¬
сматриваться: что-то в этом семнадцатилетнем дебютанте привле¬
кало к себе внимание. Он был красив, и красота его была не
броская, не театральная, а скромная, интеллигентная, я сказал
бы — чеховского рисунка, хотя он уже стал франтить и по моде
завивать у парикмахера свои белокурые, пепельного оттенка во¬
лосы. И был неизменно находчив, его заразительно веселый юмор
не отличался почтительностью; острых словечек Орленева, его
злых каламбуров, как об этом однажды рассказала М. Г. Савина,
побаивались столпы театра; маленьких актеров он обычно не
задевал. И самое главное — при неслыханной переимчивости
(с первого взгляда он замечал характерные особенности игры те¬
атральных знаменитостей, и никто лучше его их не передразни¬
вал) в своих актерских решениях, как правило, шел от себя и
своей догадки, никого не повторяя. Талантливый пародист, он
был плохим дублером. Так случилось, что, почти ничего не сы¬
грав, он оказался на виду у всей труппы.
Просвещение в Вологде на целый век опередило благоустрой¬
ство; на сцене театра шли последние столичные новинки, а город
жил как при Екатерине II, скудно и неудобно. Бедность была не
кричащая, нищие на улицах встречались редко, бедность была
бытом и мало кого щадила. В многолюдных семьях даже сравни¬
тельно обеспеченного слоя мещанства всегда чего-то не хватало,
покупка новых сапог была, например, событием. Что же говорить
о довольно многочисленной по тому времени интеллигенции —
Вологда была местом политической ссылки. Бремя всеобщей не¬
достаточности отразилось и на театре: сборы у него были грошо¬
вые, антрепренер едва-едва сводил концы с концами, «бюджет на
волоске» — говорил он актерам. Французское слово «бюджет»,
звучавшее тогда очень по-иностранному и имевшее смысл по пре¬
имуществу государственный, касавшийся всей Российской импе¬
рии, стало самым общеупотребительным в лексиконе труппы.
Тощий бюджет — и потому не хватает денег, чтобы платить
керосинщику, и актеры вынуждены играть в полутьме; и потому
в одной и той же декорации идут венская оперетта и драма Ос¬
тровского; и потому мешковина служит универсальным декора¬
тивным материалом для всего репертуара, как в каком-нибудь су¬
персовременном авангардном театре; и потому темный купец-ме¬
ценат обращается к премьеру труппы, известному в провинции
актеру, на «ты», тот ежится, морщится, меняется в лице и, если
трезв, терпит, благоразумие берет верх. . . Орленев вместе со всей
труппой нес тяготы этой бедности, но его привязанность к театру
не была поколеблена. В письме к автору этой книги Татьяна Пав¬
лова, ученица и партнерша Орленева во второй половине девяти¬
сотых годов (впоследствии ставшая известной деятельницей
итальянского театра), пишет: «О деньгах он не имел понятия.
И не интересовался ими». Так было и в восьмидесятые годы, ма¬
териальная сторона жизни мало его тревожила, он легко перено¬
сил лишения, хотя в годы расцвета своего искусства требовал от
антрепренеров тысячных гонораров. «Жизни мышья беготня»
диктовала свои законы и в театре, он это знал, и все-таки бли¬
зость к искусству давала ему ни с чем не сравнимое чувство сво¬
боды и раскрепощения.
Перед ним открылся неизвестный мир: у его товарищей по
сцене, у этих драматических любовников, резонеров, фатов, коми-
ков-буфф и простаков были запутанные судьбы. Бывший офицер,