артистки? Может быть, потому, что устал от игры в Бранда
с его неприятной ему нетерпимостью и ригоризмом? Может быть,
потому, что он перетянул вожжи и убедился, что его ученица
дошла до последней точки отчаяния? Каждый из этих мотивов
имеет свой резон, и мы не знаем, какому из них отдать предпоч¬
тение; во всяком случае, наступил недолгий век их согласного
партнерства — конечно, с учетом того, что он был знаменитый
и многоопытный актер, а она делала первые шаги в искусстве.
О том, какое место в 1907—1910 годах Павлова занимала
в жизни Орленева, мы можем судить по его письмам к Плеха¬
нову и Тальпикову. В письме к Плеханову из Харбина есть та¬
кая фраза: «Глубокий, сердечный привет всей Вашей семье и от
меня и от моей сподвижницы Танюры, которую Вы знаете и лю¬
бите» 2. А в многочисленных письмах тех лет к Тальникову он
никогда не упускает случая сослаться на Павлову, на ее мнение,
на ее пожелания: «Суворин оказался «старым хламом», как меня
Таыюра называет, она теперь ждет Вас со всем восторгом моло¬
дой нетронутой души» (1907); «Я, Дэви, много писать тебе не
буду, знай одно, и это наверное, ты нечто единственное, что мы
с Ташорой хорошо, тепло, даже горячо и нежно любим» (1909) 3.
Он так связал свою жизнь с Танюрой, что и шагу без нее не мог
сделать.
Казалось, все обстояло как нельзя лучше. Они много стран¬
ствовали по России, сборы были хорошие, рецензии, за некото¬
рыми исключениями, тоже хорошие. Вместе ездили за границу,
побывали в Вене, в прославленном Бургтеатре и артистических
кабаре, потом отправились в Женеву, где дали два спектакля для
русских эмигрантов и на одном из них познакомились с Плеха¬
новым. У них были общие интересы, общие знакомые и начал
складываться общий быт. И это благополучие тревожило Орле-
нева, правда, пока он не показывал вида, что его тяготит моно¬
тонно налаженная семейная жизнь и возможная оседлость (все
то, что он презрительно называл бюргерством), но уже знал, что
добром их супружество не кончится. Он не хотел менять воль¬
ность на комфорт и, понимая, что не найдет сочувствия у Павло¬
вой, решил уйти от нее тайком, без объяснений и прощаний.
В мемуарах Орленев пишет, что поводом к этому разрыву была
угроза со стороны родителей Павловой: они намерены были вме¬
шаться в их жизнь и в его дело; он не стал этого терпеть. Воз¬
можно, что такой повод, действительно, был, но причина глубже:
он хотел остаться верным самому себе и тому образу жизни, ко¬
торый однажды избрал. Уход Орленева был тяжелым ударом для
Павловой, она долго болела, и прошло несколько месяцев, пока
пришла в себя. Но, как видите, зла не затаила и спустя десяти¬
летия написала воспоминания, приведенные в нашей книге.
В эти сравнительно благополучные годы Орленев много ра¬
ботал, хотя новых сколько-нибудь заметных ролей не сыграл. Он
стремился кончить то, что давно начал, и, чем больше углуб¬
лялся в давно знакомый текст Бранда и Гамлета, тем лучше
понимал, как далека от завершения его работа над этими ро¬
лями. Перед величием Гамлета он робел, это был самый трудный
экзамен в его жизни, и он погрузился в неохватный мир коммен¬
тариев к Шекспиру *. Точно так же не сразу прояснилась идея
* В заметках Орленева к «Гамлету» мы находим ссылки на Гёте, Коль¬
риджа, Шлегеля, Белинского, Тургенева, Тэна, Анри де Ренье, Брандеса
и современных журнальных авторов.
«Бранда», в силу рационализма Ибсена не допускающая недо¬
молвок. Автор всему нашел имена в своей философской драме, но
этот порядок и устроенность тоже требовали расшифровки для
сцены. Начинать надо было с «Бранда», потому что он значился
в текущем репертуаре,— это была реконструкция на ходу, в про¬
цессе работы, выпуск же «Гамлета» все откладывался и откла¬
дывался.
За роль Бранда Орленев всерьез взялся в плохую минуту
жизни, вскоре после того, как от него ушла Назимова, и, угне¬
тенный одиночеством и необратимостью случившегося, он искал