скрытое в людях зло, хотя необъятность шекспировской трагедии
в орленевской трактовке нельзя свести к какому-либо одному мо¬
тиву, будь он философски-этический, исторический или психоло¬
гический.
На следующий день после этой первой записи он встретился
с Плехановым и рассказал ему о замысле своего «Гамлета». Об¬
стоятельства разговора нам неизвестны. Мы можем только приве¬
сти несколько строк из письма Орленева к Тальникову, написан¬
ного сразу после возвращения в Россию: «.. .Вначале он (Плеха¬
нов.— А. М.) мне показался суховатым — затем оказался очень
тонко и глубоко чувствующим. Меня так порадовала его заинте¬
ресованность моим толкованием Гамлета»22. О своей переделке
«Бранда» Орленев не решился сказать Плеханову. Как полно он
изложил ему план «Гамлета»?
В этом первом после приезда из Женевы письме мы найдем
несколько интересных признаний. Орленев просит Тальникова не
удивляться, что сразу после европейских странствий он забрался
в глушь, в затерянный на карте уездный городок Александрия на
реке Ингулец. «Представь себе, что и Тирольская долина и Же¬
невское озеро с Шильоном на меня наводили такой сплин, как
на Полония монолог о Гекубе». Теперь, когда Орленев вернулся
к своему обычному кочевью, от которого бежал по совету дру¬
зей, он воспрял духом. Видимо, его уже нельзя исправить, от
комфорта он сникает и теряет нерв в игре. Ему нужно жить в по¬
стоянном напряжении, даже если оно связано с неудобствами,
даже с лишениями. Он прямо так и пишет: «Материальные об¬
стоятельства с каждым днем хуже, и представь себе — это тоже
для работы необходимо» 23. Несколько позже (февраль 1909 года)
он пояснит, что, играя Гамлета, не ищет победы или славы: он
* Мысль эта родилась у Орленева по сложной ассоциации. Он помнил
с детства, что у его отца на столике у изголовья лежали две книги: «Гам¬
лет» и Евангелие. Потом, много лет спустя, он увидел две эти книги в со¬
седстве у изголовья больного Суворина.
хочет прикоснуться к «мировому страданию», откликнуться на
него. Зачем же ему для этой трагедии благоустройство, ведь его
роли рождаются не только в часы репетиций...
В письме из Александрии он сообщает Тальникову, что при¬
думал для «Гамлета» схему игры и теперь «пробует типы», опи¬
раясь на опыт уже сыгранных ролей. Выстраивается такой тре¬
угольник: 1) «caritas» без воли —Федор; 2) воля без «caritas» —
Бранд; 3) «два в одном в вечной борьбе» — Гамлет24, что в не¬
сколько вольном изложении значит: Федор — любовь без воли,
Бранд — воля без любви, и Гамлет — как примирение этих враж¬
дующих начал. Изложив эту схему, он выражает сомнение — не
слишком ли она бестелесная? Может быть, от математики пе¬
рейти к материи искусства? Он снова, судя по дошедшим до нас
разрозненным записям, обращается к прошлому — в который раз
он играет идейного убийцу? Когда-то в молодости был Расколь¬
ников, потом Лорензаччио, теперь Гамлет. Три очень разные роли.
Он оставляет в стороне Лорензаччио — видимо, потому, что ти-
раноборство в пьесе Мюссе не содержит в себе ясно обозначен¬
ного общечеловеческого элемента; как ему теперь кажется (потом
он изменит свое мнение), этот тайный республиканец при дворе
Медичи во Флоренции начала XVI века слишком занят собой,
чтобы думать о всех прочих. Другое дело Раскольников и его экс¬
перимент в масштабах всего человечества. Здесь есть повод для
сравнений, определяющих меру понятий.
У Достоевского кровь проливается для теории, для гордой
мечты; это захватывающая воображение игра ума и не в послед¬
нюю очередь игра честолюбия; действие в «Преступлении и на¬
казании» начинается с действия Раскольникова, и если брать
формально сюжетную сторону романа, то окажется, что его герой
по своей воле выбирает свою судьбу. У Шекспира, напротив, с са¬
мого начала вынужденность; Гамлет не создает ситуацию, он
принимает ее как данную. Ему очень не хочется пятнать себя
кровью, и он долго отказывается верить, что мир так плох на са¬