Орленъева, замечая в скобках: «одет по-человечески» 25. Здесь за
завтраком происходит главный их разговор. Лев Николаевич
спрашивает: почему на афишах спектаклей для крестьян не ука¬
зана его фамилия, ведь его дело требует гласности, чтобы этому
примеру последовали другие. Орленев с улыбкой отвечает, что
анонимность спасает его от кредиторов, к тому же ему надоела
его собственная фамилия («в зубах завязла»), и в качестве ве¬
щественного доказательства протягивает Толстому папиросу
с большим мундштуком, на котором золотыми буквами напеча¬
тано его факсимиле. Это подарок от каких-то киевских табачных
фабрикантов, поклонников его искусства, ознаменовавших недав¬
нюю постановку «Бранда» выпуском папирос «Павел Орленев».
Толстой, видимо, почувствовал его мрачный юмор, неопреде¬
ленно хмыкнул и задал новый вопрос: почему он играет бес¬
платно, ведь такая доступность подрывает доверие к его театру,
надо установить хоть самую малую, но какую-то цену на билеты,
чтобы зрители знали, что его работа такая же, как всякая другая,
и она оплачивается. Орленев ответил с некоторой торжествен¬
ностью, что не склонен торговать своим призванием, божий дар
нельзя пускать в оборот, а прожить он как-нибудь проживет,
много ли ему нужно. Толстой поморщился, может быть, этот от¬
вет был самым разочаровывающим в их диалоге; Чертков писал
о деловитости Орленева, теперь Лев Николаевич убедился в не-
солидности и зыбкости его планов. Их беседа явно угасала, как
вдруг возникла тема, непосредственно касающаяся судеб русского
театра, и оба они оживились. Некоторое представление об этой
теме дает очередная запись Булгакова.
«21 июня. ...За обедом (у Орленева — за завтраком.—А. М.)
у него — разговор с Орленевым о театре. Видимо, они не сойдутся.
Орленев никогда не поймет Льва Николаевича. В то время как
он придает исключительное значение художественности пьесы,
игры, костюмам и декорациям, Лев Николаевич ценит, главным
образом, содержание пьесы, не придавая значения внешней об¬
становке спектакля»26. Любопытная запись! Толстой не нашел
в нем единомышленника, но та стойкость, с которой Орленев за¬
щищал свою позицию, подняла его в глазах собеседника. Что-то
этому человеку, хоть он и чужд его понятиям, дорого, что-то он
готов отстаивать!
А потом, после обеда, свидетельствует Булгаков, «Орленев
прочел — с пафосом, но без вдохновенного подъема — стихотво¬
рение Никитина. Всем чтение понравилось. Лев Николаевич про¬
слезился. Орленев тоже был растроган. Ему страшно не хотелось
уезжать, но надо было спешить на поезд — в Москву по делу»27.
Он хотел завоевать расположение Толстого, что ему не удалось, но
он прочел стихи, хоть и не слишком понравившиеся Льву Нико¬
лаевичу (в его дневниках есть запись: «21 июня — Орленьев
читал Никитина]; мне чуждо»28), но заставившие его поволно¬
ваться и заплакать. И Павел Николаевич, забыв о своих амби¬
циях, обидах и претензиях, счастливый возвращался в Москву.
Снова начались гастрольные будни. Теперь он жил один, след
Павловой затерялся где-то в провинции. Обязанности секретаря
и няньки при нем выполнял разорившийся антрепренер Шильд-
крет, когда-то возивший в турне по провинции самых известных
русских актеров — от Федотовой до Дальского. Возил он, как мы
знаем, и Орленева, и дружба у них была старая, хотя не раз их
интересы резко сталкивались, как во время батумского скандала,
описанного в этой книге. Нельзя сказать, что Шильдкрет был
человек совсем непрактичный и не извлекал выгоды из своего
предпринимательства, но он любил театр и держался в рамках
приличий — и потому не мог выдержать конкуренции с антре-
пренерами-хищииками и дельцами. К тому же подошла старость,
и дела его окончательно пошатнулись. В этот трудный час Орле¬
нев взял Шильдкрета себе в помощники. Обязанности у него были
несложные, если не считать хозяйственных, кухонных, вроде при¬
готовления утреннего и ночного кофе, в чем он достиг завидного