критика тогда писала, что это «один из откликов на бесчислен¬
ные трагедии нашего «конца века». Хотя мысль о гибели живых
душ в атмосфере всеобщей нравственной апатии отнюдь не по¬
теряла значения в эти годы кануна, «Красный цветок» промельк¬
нул в репертуаре Орленева и быстро исчез. В свете все углубляю¬
щейся исторической трагедии («гремит, гремит войны барабан»)
пьеса Щеглова и ее надрыв сильно поблекли. Если уж надрыв,
так лучше Достоевский, которого, по выражению одной провин¬
циальной газеты, Орленев «не только разъясняет, но и продол¬
жает». Вторая возобновленная им роль — Фердинанд в «Ковар¬
стве и любви»; он возвращался к ней, начиная с гимназических
лет, несколько раз, так и не сыграв по-своему, как задумал. Пуб¬
лике Фердинанд нравился.
Летом 1915 года ему удалось на какой-то срок высвободиться
из гастрольной кабалы и поехать в Востряково: там была ти¬
шина, по которой он соскучился, и летний театр, давно ожидаю¬
щий его возвращения. Он пригласил нескольких актеров из Мо¬
сквы и стал готовить «Царя Федора», объявив в окрестных дерев¬
нях, что с 15 августа возобновятся его бесплатные спектакли.
Предполагалось также, что этот «Царь Федор» на природе будет
заснят для кино в двух пересекающихся планах: первый — ак¬
теры, разыгрывающие пьесу на сцене, второй — зрители в их не¬
посредственном восприятии действия. Идея по тем временам ори¬
гинальная и характерная для орленевской эстетики смешения
жизни с искусством. Но в назначенный день с самого утра шел
дождь, несколько часов не прекращалась гроза, и не было, как
позже писал Павел Николаевич, «ни одной капли надежды на
прекращение этой, все сломавшей, грозной силы» К Неудача по¬
действовала на него отрезвляюще, он стал внимательно пригля¬
дываться к своей хуторской идиллии.
В следующее воскресенье спектакль все-таки состоялся,
правда, без киносъемок. Но как все вокруг изменилось. Народу
собралось куда меньше, молодых мужчин призывного возраста
совсем не было видно, уже появились первые жертвы войны, без¬
ногие и безрукие вернувшиеся с фронта. Подростки, которых он
посылал с плакатами на осликах по соседним деревням, повзрос¬
лели, и индейские костюмы выглядели на них глупо. Даже
ленты, украшавшие осликов, выцвели, и весь этот карнавальный
дух казался неуместным в неспокойном и потускневшем мире.
К тому же выяснилось, что содержать хутор, труппу и театр ему
не по средствам. Деньги падали в цене, да их у него и не было.
Какие-то меценаты из среды московского купечества обещали
взять на себя часть расходов, но в горячке делового ажиотажа,
подогреваемого войной, забыли о нем и его театре. Что ему оста¬
валось делать? Он заложил хутор и опять пустился в путь...
В Востряково он вернулся только следующим летом, срок выкупа
закладной прошел, права на хутор были потеряны. Землевладель¬
цем он не стал и на этот раз. и то немногое, что у него было
(книги и говорящий попугай Жако), перевез поближе к Москве,
в Одинцово, где снял у своего старого товарища, еще по ниже¬
городскому сезону, дачу на круглый год.
Ненадолго он задержался в Москве, и с удивлением наблю¬
дал за переменами на театральной афише. Какая-то пугающая
оргия: кабаре, ревю^ шантаны, модные жанры — интимный и экс¬
центрический, парижские этуали, негритянская музыка, не говоря
уже о том, что русская сцена, пусть и эстрадная, никогда еще
так близко не смыкалась с рестораном и сомнительным и хорошо
оплачиваемым флиртом, как в эти военные годы. И всюду бит¬
ком набитые залы и нарядная публика, веселящаяся до упаду, до
утренней зари. Кто-то из литературных друзей Орленева сказал
ему тогда, что театр в Риме возник во время эпидемии чумы и
что блаженный Августин увидел в этом знак божий, поскольку
театр «тоже своего рода чума, только не для тела, а для души».
Не прав ли был нетерпимый Августин? Чехов ведь тоже говорил,
что современный театр — это сыпь, дурная болезнь городов...