вает невзгод, которые терпит во время своих скитаний. Путь его
лежит далеко, все дальше и дальше от Москвы.
В конце августа он добирается до Черного моря, правда, это
не благословенный Крым с январскими фиалками, а Батум, где
он задыхается от тропической жары и не может найти себе при¬
станища (актерам «приходится ночевать на вокзале, кто на полу,
кто на стульях»). Но что значат эти неудобства по сравнению
с тем, что происходит вокруг («вспомни, что весь мир теперь
переносит, нет ни одной семьи, где не было бы горя, так что наши
испытания другим могут показаться игрушкой»), хотя они доста¬
точно обременительны. Дела его труппы «пока идут блестяще».
Несмотря на все потрясения лета 1917 года, интерес к его
искусству не падает — чудо, которое он не может объяснить.
Ведь его театр не предлагает никому забвения и счастливых снов,
репертуар у него остался старый — с его неблагополучием, бун¬
том и драмой жизни. Гастроли его расписаны по дням, в сентябре
он побывает в одиннадцати городах — начнет в Кутаисе и кон¬
чит в Коканде.
О чем он пишет Шурочке из этих городов? О том, что средне¬
азиатская жара хуже черноморской, и как отразилась война па
жизни этой далекой окраины старой России, и как голодно живут
люди в когда-то хлебных местах, и что вопреки всем бедствиям,
обрушившимся на людей, успех у его гастролей стойкий.
А о себе — он плохо ест, плохо спит, хорошо играет и все время
мысленно работает над Лорензаччио... Ему теперь кажется, что
старая пьеса Мюссе проникнута таким духом вольности и тирано-
борства, что ее стоит возобновить в дни революции. Вот отрывки
из его последующих писем. В Красноводске нестерпимая жара,
такой не помнят старики. Он купил книги, собрание сочинений
Гамсуна и «Анну Каренину», но сейчас не читает ни строчки.
«Не могу. Думаю, все думаю о «Лорензаччио». В Ашхабаде та¬
кая же жара. Жизнь в городе начинается вечером. Днем люди
боятся солнечного удара и, если нет крайней необходимости,
сидят по домам. Он продолжает работать над «Лорензаччио».
«Хочу снимать картину и играть в Москве. Помолись, моя воз¬
любленная, чтобы мне удалась моя затея». Осенью, вернувшись
в Москву из Средней Азии, он вчерне заканчивает работу над «Ло¬
рензаччио» и приглашает к себе Тальникова (тот находится те¬
перь в Ростове) для последней отделки пьесы Мюссе в двух ва¬
риантах — театральном и кинематографическом: «Теперь везде
жить трудно и неизвестно, как жить. Приезжай, пожалуйста,
что-нибудь придумаем» 4. Письмо это написано незадолго до Ок¬
тябрьской революции.
В черновых вариантах мемуаров Орленева есть фраза, не во¬
шедшая в текст изданной им книги. В ней говорится, что после
Февральской революции разные театры Москвы и Петрограда
предлагали ему сыграть некоторые ранее запрещенные пьесы, он
отказывался от предложений, потому что события «этого блестя¬
щего времени и ярких озарений и все восторженное, происходя¬
щее кругом, подняло дух и захотелось страстно высказать», и
потому его выбор пал на Лорензаччио — этого «итальянского
Раскольникова». В письмах к Шурочке, как мы знаем, тема Ло¬
рензаччио возникла позже, в конце поездки лета и осени 1917 го¬
да. А сыграл он эту роль в начале 1918 года, и отзывы в критике
были неодобрительные; его ругали не за плохую игру, его ругали
за неуместность самой идеи возобновления старой пьесы Мюссе.
«В другой обстановке, в другое время Орленев, вероятно, был
отличным Лорензаччио» 5,— писал московский журнал. Но как
поблекла эта флорентийская история теперь, замечает автор, рас¬
суждавший о бренности земного. О, Tempi passati! О, прошлое,
которое не вернешь! Иными словами, овощ этот не по нынешним,
серьезным временам...
Московская рецензия при всей ее недвусмысленности была
вежливая, с любезностями и расшаркиванием. А в Петрограде
в начале того же 1918 года, куда Орленев повез старый репер¬
туар, Кугель в своем доживавшем последние месяцы журнале
обругал его, не выбирая слов. Он писал, что много лет не видел