лость и условия быта, он еще колеблется и сам не знает, хватит
ли у него духа бросить гастролерство и наконец пристать к ка¬
кому-то берегу.
А как с юбилеем? Вот небезынтересная выдержка из того же
письма: «Очень трудно мне, при моей гордой скромности, ре¬
шиться на юбилей, но я говорю себе — чего для Любви не сде¬
лаешь, и «нравственное» чувство придавишь и на толкучий ры¬
нок снесешь». Любовь здесь надо понимать двояко — это и имя
его дочери и чувство, которое он испытывает к ней и ее матери *.
Будущее как будто проясняется. Луначарский пе торопит Орле¬
нева и говорит ему, что Советская власть ценит его народолюбие
и рыцарское служение искусству. И тут же дает официальную
бумагу с просьбой предоставить ему и его труппе специальный
* В октябре 1922 года он пишет из Краснодара Тальникову: «Я в но¬
ябре, вероятно, буду справлять в Петербурге юбилей. Луначарский, с ко¬
торым я много раз встречался в Кисловодске, где я гастролировал, изъявил
желание быть председателем юбилейной комиссии. Но сомнения меня
страшно одолевают, я ведь никогда, никогда не хотел юбилея. Но вот те¬
перь двигателем моего компромисса — Любовь, так зовут мою маленькую
дочку, которую я бесконечно люблю» 8.
вагон для разъездов по стране. У Орленева сразу возникает план:
он подготовит из актеров, которые будут участвовать в этих
поездках, «дельных инструкторов, которые пригодились бы Рос¬
сии» и ее новым театрам. Мы не знаем, что вышло из этой затеи
с вагоном и обучением актеров, но ушел он от Луначарского
окрыленный...
Он не притворялся — нескромность и заигрывание с публи¬
кой по любым поводам, в том числе и юбилейным, он считал без¬
вкусными еще в молодые годы. Известен случай, когда в одно
дождливое лето, нарушив свой маршрут, он выручил голодавшую
где-то под Киевом труппу, сыграв с ней несколько спектаклей, и
сразу поднял сборы. В знак признательности актеры решили под¬
нести ему дорогой жетон с шутливой надписью «За спасение уто¬
пающих», поднести экспромтом, при открытом занавесе, на глазах
публики. Реакция у Орленева была мгновенная; он крикнул «За¬
навес!» и убежал в сад — спектакли шли в дачной местности.
Актеры кинулись за ним, и тогда он с обезьяньей ловкостью
вскарабкался на дерево, обескуражив такой эксцентричностью
своих почитателей. А званый вечер в норвежской столице по слу¬
чаю его выступления в «Привидениях», на который он не явился!
И теперь, когда Луначарский предложил ему устроить юбилей и,
более того, согласился председательствовать на нем, он смутился:
очень, очень лестно, но почему-то совестно. В тот момент сомне¬
ния у него были самые искренние, хотя за несколько месяцев до
того он публично признал, что хотел бы отметить сорок лет своей
работы’в театре и так напомнить о себе. Тогда он искал путей,
как спасти свое искусство от забвения, как укрепить веру в себя
и в то, что он не зря прожил свою жизнь. Теперь положение из¬
менилось, мысль о юбилее шла сверху, от Луначарского, и Орле-
нев опасался, что на таком высоком государственном уровне это
чествование может показаться нескромным. Но эти сомнения
вскоре рассеялись.
И не только в силу соображений грубо материальных («чего
для Любви не сделаешь!»). И не только потому, что он хотел воз¬
родить свою померкшую репутацию. Задача у него была более
широкая, если так можно сказать, более представительная — он
хотел вмешаться в длившийся уже несколько лет спор о судьбах
русского театра и заступиться за поэзию актерской игры, как ее
понимал. Репортеру московского журнала он сказал: «Без актера
невозможен и сдвиг театрами никакой режиссер, как бы гениален
он ни был, ничто не сможет сделать без актера. Та новизна, ко¬
торой теперь так много в театрах, загубит актера, в этом мое
глубокое убеждение... Повторяю, нужен сдвиг в самом актере» 9.
А какие у него были аргументы против сухости, геометризма и
навязчивой рациональности современного экспериментаторства?