с его нелегкими буднями предъюбилейных сезонов. Но некоторые,
и притом очень важные, события его жизни не отразились в до¬
шедших до нас письмах. А эти события внесли свет и смысл в су¬
ществование обремененного заботами гастролера.
Он плохо запоминал даты и не путал только дни рождения
своих дочек — в августе 1923 года родилась Наденька, его семья
разрасталась. Ко всем другим датам, равно как семейным, так и
театральным, Орленев относился с равнодушием и, если бы не
заботливые друзья, не вспомнил бы, что в октябре 1923 года ис¬
полнится четверть века с того дня, как он в первый раз выступил
в роли царя Федора в Петербурге у Суворина. Московские теат¬
ралы увидели в этой дате достойный повод для чествования Орле¬
нева: скромный юбилей в преддверии большого общероссийского.
12 октября в театре на Большой Дмитровке он сыграл свою ко¬
ронную роль, волнуясь больше, чем когда-либо. Он понимал, что
москвичи, привыкшие за те же двадцать пять лет к Федору —
Москвину, встретят его с настороженностью. Выдержит ли он
это испытание? Ведь на премьере 1898 года он нашел для исто¬
рического сюжета А. К. Толстого современное преломление, и
зрители в его Федоре узнали интеллигента конца века. А теперь,
после всего, что произошло в России, девяностые годы ушли в та¬
кую туманную даль, что его искусство может показаться неснос¬
ным анахронизмом.
Усп.ех у него был большой. Даже Эм. Бескин, осудивший
пьесу Толстого как политический манифест русского либерализма
с куцей программой конституционных реформ, признал, что
в «том гуманитарном уклоне сострадания, в каком мы видели
пьесу на юбилейном спектакле, она жива только изумительной
игрой Орленева и иного оправдания не имеет». Игру Орленева
он назвал виртуозной, ювелирной, «огромным, почти классиче¬
ским образцом определенного сценического стиля» 13. Значит, тра¬
гедия сострадания, если найти для нее язык искусства, способна
задеть новую аудиторию — очень важное наблюдение для сомне¬
вающегося Орленева. А сравнивать его игру с игрой Москвина
трудно *. Театр — это не тотализатор с обязательным выигрышем
при обгоне, здесь может и не быть победителя в соревновании,
* Юрий Соболев все-таки сравнил, и получилось у него так: «Сила
очарования Орленева в Федоре не в москвинском постижении стиля и
духа эпохи, не в москвинской лепке тончайших черточек, а в смелой и яр¬
кой актерской игре на двух резко очерченных душевных гранях: на прос¬
тоте, скорее даже простачестве Федора и на том, что можно было назвать
«голосом крови», на той наследственности, которая «царя-пономаря» пре¬
вращала в грозного сына царя Ивана Васильевича».
потому что у каждого актера своя особая художественная за
дача. После спектакля на сцене в торжественной обстановке ему
вручили грамоту о присвоении звания заслуженного артиста Рес¬
публики.
Другое событие 1923 года было связано с задуманной Орлене-
вым книгой воспоминаний; дирекция Госиздата отнеслась сочув¬
ственно к этому замыслу и даже юридически оформила отноше¬
ния с ним. Позже он писал в отрывке, не вошедшем в мемуары,
о том, как приятно ему было «запечатлеть на бумаге» все пере¬
житое, и радостное и глубоко трагическое, и в процессе записи
своих воспоминаний он как бы «очищался в самом себе и даже
к лучшему и светлому перерождался». Писал он быстро, сразу
начисто, без помарок, но с перерывами, длившимися месяцы и
даже годы. В периоды, когда Орленев усиленно работал над кни¬
гой, уезжая на гастроли, он ставил условие, чтобы играть «в три
дня один спектакль», все остальное время он отдавал «своему
теперь любимому делу, само о себе все искренно и правдиво го¬
ворящему». Так в эти «годы итога» нашла выражение его потреб¬
ность в самопознании.
Были у него в эти годы и яркие художественные впечатле¬
ния, и среди них — московские гастроли Сандро Моисеи (1924—
1925). С немецким трагиком его не раз сравнивала русская кри¬
тика, указывая, например, на то, что, кого бы ни играли эти ак¬