ский язык с немецкого (!) кем-то из членов семьи Корша. Люди
старших поколений помнят эту комедию по фильму, который
у нас показывали не то в тридцатые, не то в сороковые годы. Со
сцепы театров «Тетка Чарлея» сошла вскоре после революции (и
появилась совсем недавно в телевизионной постановке). Ве¬
селая, написанная ловко, даже с блеском, она привлекла сто¬
личную публику начала века комбинацией салона и казармы,
странной смесью английской чопорности и английского балагана.
И чем больше было балагана, тем триумфальней шла «Тетка
Чарлея».
Юмор Орленева в этой комедии интриги и неузнавания был
бесцеремонный, соленый, он не гнушался приемами клоунады, и
его «комизм акробатического свойства» 20 очень понравился мос¬
ковской публике. «Я не думаю,—писал критик «Новостей дня»,—
чтобы когда-нибудь за все тринадцать лет, что существует кор-
шевский театр, в нем смеялись так много, так громко, так дружно,
с таким ожесточением, право, как на первом представлении
«Тетки Чарлея».
Герой Орленева — лорд Френкерт Баверлей, или в просто¬
речье Бабе, чтобы выручить своих товарищей, таких же, как и
он, оксфордских студентов, затеявших любовную интригу, грими¬
руется теткой одного из них, миллионершей из Бразилии, под
высоким покровительством которой ничему не будет запрета.
С той минуты, как Орленев в дамском костюме и соломенной
шляпке «тарантасом» появлялся на сцене, на зрителя обруши¬
вался каскад неожиданностей и мистификаций — молодые де¬
вушки открывали ряженому Бабсу свои сердечные тайны и цело¬
вались с ним, что приводило в отчаяние его ревнивых коллег, по¬
жилые мужчины довольно решительно ухаживали за ним, и он
охотно принимал их авансы. Бравый оксфордский студент и
в женском платье оставался выпивохой, повесой, неутомимым об¬
жорой, бретером, курильщиком, сквернословом и т. д. В азарте
игры Орленев переходил границу, которая как будто должна раз¬
делять искусство театра и искусство цирка, но никто не мог бы
его в том упрекнуть, потому что его клоунада была необыкно¬
венно находчива, хотя мало чем отличалась от цирковых номеров.
За чайпым столиком он наливал сливки в цилиндры, падал со
стула и тащил за собой скатерть вместе с посудой, со всего маху
несколько раз подряд прыгал в окошко, делал на сцене кульбиты,
стаскивал с себя юбку, а друзья опять ее па него напяливали, са¬
дился за пианино с самым серьезным видом и пел «тарарабум-
бию» и т. д. И все это проделывал с изяществом, стремительно,
с головокружительной легкостью. Его выдумка, казалось, не
знала предела: «Колесо фарса вертится все быстрей и быстрей.
Уже нельзя разобрать отдельные слова, фразы. Все сливается
в какой-то гул. Если вы и теперь не увлечены общим потоком,—
писал тот же критик «Новостей дня»,— если скептическая улыбка
все еще не сошла с вашего лица — вы, сударь, камень! сударь,
лед! Вы разучились смеяться» 21. С легкой руки Орлепева «Тетка
Чарлея» на долгие годы вошла в репертуар русского театра.
По жанру это была комедия на грани клоунады, и недаром
Мейерхольд, звавший в начале революции театр к союзу с цир¬
ком, в качестве одного из высших, классных образцов такого ис¬
кусства ссылался на игру Орленева. Но была в «Тетке Чарлея»
и другая сторона — трагикомическая. В мемуарах Орленев вспо¬
минает, как, словно в отместку за то, что вместо драматической
роли ему поручили фарсовую, он сыграл ее «трагически, с боль¬
шой неврастенией» 22. Слово «трагически» здесь не совсем подхо¬
дит, но ожесточение и веселая ярость в его игре действительно
были. Роль развивалась все нарастающими толчками, взрывами,
и в самом ее динамизме, в отчаянном темпе можно было почув¬
ствовать безудержность натуры Орленева, его сильный и ищущий
приложения актерский темперамент.
В конце того же сезона в истории русского театра произошло
немаловажное событие: власти разрешили актерам играть вели¬
ким постом. И группа молодых коршевцев — Орленев, уже из¬