— А у меня тоже радость для тебя, — не улавливая еще сути мужниного сообщения, отвечала Анна, лучась вся улыбкой. — Письмо от Лидушки с Владиком. Живы. И, как я поняла, что-то у них назревает доброе. Не личное. На фронте.
— Назревает, Аннушка моя, назревает. А скоро и я сыну на помощь двинусь.
Вот теперь только дошел смысл сказанного прежде Михаилом. И вихрем закружились мысли о неизбежных переменах в улаженном их быте, о непременной разлуке, об еще большей опасности, в какую попадет ее муж. Анна, обмякшая, прижалась к мужниной груди и грустно вздохнула.
— Ну, будет, будет, — погладил он ее по голове. — Ты же сама разделяла мое стремление ехать на фронт.
— Верно. Только все это неожиданно. Вот так. Вдруг.
— Не вдруг. Грядет великое. Такое, что япошек тоже отрезвит совершенно.
Слишком смелое предвидение. Совершенно сбить спесь с алчной милитаристской клики может только их полный разгром. Пока же они сами праздновали победу. За Перл-Харбором последовали Гонконг, Малайя, Бирма, Голландская Индия, Филиппины и Соломоновы острова, Таиланд… Точили японцы зубы уже и на Австралию, и на Индию. Даже на сами Соединенные Штаты Америки. Совместно, конечно, с Германией. И безусловно, после того, как будет поставлен на колени Советский Союз.
Пучилась Квантунская армия. Ждала благоприятного момента, как это было определено на императорской конференции в Токио еще 2 июня 1941 года. А момент тот был уже совсем близок — Сталинград. Знало наше правительство об агрессивных намерениях Японии, и, хотя фронт требовал все свежие и свежие силы, все же находило оно и людей, и технику для Дальнего Востока. Большие резервы там держало. Давно уже не перебрасывались отсюда на фронт крупные соединения. Давно. К этому привыкли и жили здесь по законам фронтовым, в ожидании тайфуна, в готовности встретить его достойно. И вот — приказ. О формировании целой дивизии только из пограничников. Значит, вздохнулось свободней. Значит, не такой уж реальной стала угроза вторжения Квантунской армии в наши земли. Только вряд ли можно говорить о полном отрезвлении японской военщины. Нескоро оно, отрезвление, наступит. И доживет ли он, Богусловский, до того благодатного дня?
— Это же, Анна, здорово! — продолжал Богусловский, потерявший в тот вечер реальность мышления.
Едва успел Михаил Семеонович, не прекращая свои возбужденно-радостные рассуждения, переоблачиться в домашнее, как нагрянули Оккеры. Без приглашения и предупреждения. Не с радостью, а с тревогой своей. Через несколько дней их дочь уезжала на фронт, никак не желая остаться здесь, хотя ее распределили в укрепрайон совсем недалеко от Хабаровска.
— Добилась своего, — с заметной гордостью, промокая набухшие слезами глаза, говорила Лариса Карловна. — Добилась…
Владимир Васильевич относился к поступку дочери тоже двойственно: он и расстроился, ибо уже знал до этого, куда направлялась Виктория, привык к этому, и вдруг — такое; но он не мог и не гордиться дочерью, понимая, какая настойчивость потребовалась от хрупкой девчонки для того, чтобы добиться своего; только все эти его личные переживания отступали от главного — Оккера угнетали мысли о той сложности, какая наступит после отправления дивизии на фронт. Уедут лучшие и самые опытные пограничники, а взамен придет несмышленая молодежь, да и то не сразу; японцы же, вполне возможно, прознают, что заставы обезлюдят, и как пить дать усилят провокации. Белоказаки тоже полезут. У хунхузов наглости прибавится. Жалел Оккер и начальника штаба. Надежного работника и не менее надежного друга.
Вот с такими, совсем не схожими, настроениями сели за стол, наспех сервированный к чаю. Каждому хотелось высказать свое, сокровенное, но каждый понимал состояние остальных, опасался, не случилась бы неловкость от его назойливости, оттого разговор за столом поначалу не ладился. Свела же в одно русло все их разнополосные состояния главная, всех одинаково волнующая тема — положение дел на фронте. Уместным тут оказался и разговор о скором отъезде Виктории, и письмо Владлена пришлось ко времени, тем более что когда внимательно в него вчитались, то поняли: под Сталинградом готовится крепкий по фашистам удар.
— Вот и пособишь, Михаил Семеонович, сыну. И то верно: пора расправить русскую грудь. Пора. Сколько же можно пятиться? Со времен татар такого урона не несли мы. Пора, одно слово. Иль вовсе неумехи мы да трусы, чтоб, значит, немцу, битому-перебитому прежде, спины казать?! — заговорил вдохновенно Оккер. — Все на фронт рвутся! Вся Советская страна. Вон дочь моя, пигалица пигалицей, а туда же! Неужто не переломим хребет зверюге, навалившись всенародным гуртом?!