Егор шел в тюрьму мимо своего дома. Шел без страха и уныния. Он твердо ступал по каменистой земле, поросшей сладковато-пахучей ромашкой и горькой полынью.
Перед его глазами простирался вечереющий, весь в багрянце и золоте Амурский залив. За темными сопками Русского острова рокотало невидимое в вечерней фиолетовой дымке Японское море, а за ним, уже где-то в неизмеримой отдаленности, бушевал вечно штормовой Тихий океан.
Поместили Егора в одной из камер того самого корпуса, на постройку которого он чуть было не нанялся в голодные дни 1908 года. Окно камеры выходило прямо на вершину Орлиного Гнезда. Когда он присмотрелся, то в сумраке своего нового жилья увидел Кронштадтца. Первую минуту друзья стояли молча. Потом обнялись крепко, по-братски. И снова, как в ту памятную ночь после расстрела шестнадцати, проговорили до рассветного часа.
На восходе солнца Егор поднялся к окну, глянул в сторону родного дома. Из-за сопки виднелись кусочек крыши и зеленая шапка дедовского дуба. Утреннее солнце подожгло его листву, и она была похожа на бездымное пламя костра. Потом на склоне сопки появилась крошечная фигурка. Егор без труда узнал Андрейку. Мальчонка постоял немного, освещенный восходящим солнцем, и вприпрыжку побежал беззаботно к гололобой вершине Орлиного Гнезда, к тому месту, где вчера вечером получил первое боевое крещение рабочий Егор, отныне — большевик Егор Калитаев.
17
Освобождение пришло в снежную метельную весну семнадцатого года. Егор, Кронштадтец и Кочкин вышли за ворота тюрьмы. Втроем они шагали по каменистой тропинке к домику Егора.
Падал густой снег, но был он недолговечен на земле — обманчивый снег весны.
А спустя некоторое время убедился Егор, что и сама весна освобождения была так же обманчива, как и быстро тающий мартовский снег. Настоящая весна пришла осенью семнадцатого года, в грозовых раскатах Октябрьской революции. И, как бы в подтверждение того, что на землю пришла эта поздняя, давно ожидаемая весна свободы, в лесах Приморья началось второе цветение. На склонах Богатой Гривы зацвел даурский рододендрон, распушились метелки белой амурской сирени. Леса стояли в золотом и багряном одеянии осени, а цветы были как в весеннюю пору.
В душе Егора тоже была весна. Радость победы рабочего дела усиливалась еще и тем, что с каторги вернулся отец.
И, как весеннее половодье, бурлили повсеместно митинги, манифестации, собрания. «Вся власть Советам!», «Да здравствует Ленин!»
А вскоре Егору пришлось взять в руки винтовку: началась иностранная интервенция. Провозвестником ее был вошедший без разрешения в бухту Золотой Рог японский крейсер «Ивами» — бывший русский броненосец «Орел», захваченный японцами в Цусимском бою. «Ивами» пришел во Владивосток под новый, 1918 год.
Тяжелый это выдался год. Весной японцы высадили на гранитный булыжник владивостокских мостовых вооруженный десант. Солдаты выгрузились под покровом сырой апрельской ночи. Над бухтой и сопками клубился тяжелый, моросящий туман, в нескольких шагах не было ничего видно, и жители Владивостока лишь утром обнаружили марширующих по Светланской солдат микадо. Они шли повзводно, под громкие звуки сигнальных рожков. Перед каждым взводом вышагивал офицер. Одна рука в белой перчатке покоилась на эфесе сабли, другая — с крепко сжатыми пальцами — плотно прилегала к туловищу. Горбились под тяжестью больших походных ранцев низкорослые солдаты. Они были обвешаны подсумками, лопатами, манерками, тесаками. Скрипели и цокали гвоздями о булыжник грубые ботинки. Надрывно и тревожно звучали сигнальные рожки, заменявшие оркестр.
Егор стоял на тротуаре и не сводил глаз с чужеземных солдат, топтавших улицы родного города, построенного руками русских солдат и матросов, руками его деда, кровь которого еще не остыла на розовом граните улицы и взывала к отмщению.
Вслед за японцами и англичанами пожаловали американцы. Первым высадился на городской пристани филиппинский полк «Цепных псов».
Егора, его отца, Кочкина и многих рабочих судоремонтных мастерских к этому времени уже не было во Владивостоке. Они сражались на Уссурийском фронте с наступавшими на север по железной дороге белогвардейскими частями.
И однажды повстречался Егор в Уссурийской тайге со своим давним дружком Федосом Лободой.
А привели Федоса в тайгу многие обстоятельства его нелегкой, бедняцкой жизни…
Получив в наследство от родителя батрацкую лямку, Федос долго набивал кровавые мозоли, трудясь на шмякинских полях, и все чаще задумывался над тем, как бы подработать на стороне, да завести добрых коней, да начать свое собственное хозяйство и, если сподобит бог, раздуть его до крайней возможности.