В вагоне было тесно: ни пройти, ни протиснуться. Всюду торчали узлы, сундуки, мешки, котомки, виднелись зипуны, бабьи оборчатые шубейки, поддевки, овчинные нагольные тулупы, тужурки, шинели, стеганки, платки, красноармейские буденовки, треухи, валенки, ичиги, сапоги. Воздух был густой, теплый, прослоенный ядовитым махорочным дымом и карболовым запахом. В сизой, застойной духоте задыхалось полуживое пламя свечи в стеклянном фонаре над дверью, готовое каждую минуту умереть.
— Вас только не хватало для полного комплекту, — ворчливо прогудел кто-то из вагонного мрака по адресу Федоса и Семена.
С трудом примостив вещи прямо на полу, Федос и Семен уселись на них, отдышались. Их появление не прервало общей беседы, которую вели сидевшие и лежавшие на всех полках, на вещах, а то и просто на полу люди.
На нижней полке сидел высокий худощавый старик в черном романовском полушубке, порядочно истертом и залоснившемся, в кроличьей просторной шапке, в смазных сапогах. Лицо и глаза старика были настолько молодые, что седая борода и усы казались ненастоящими, будто это парень прицепил себе бороду из пакли, да и пошел этаким ряженым потешать девчат на селе. Он наседал на собеседника — по виду из демобилизованных красноармейцев:
— Нет, ты мне прямо скажи: почему мужик из деревни бежит?
— Смотря какой мужик, — рассудительно отвечал демобилизованный. — Мужик мужику рознь. Бедняку советская власть все дала, чего он не имел; бедняк не побежит. Бедняк если и поедет, так по вербовке, по закону. Подается в бега известно какой мужик, который был, как бы сказать, без пяти минут помещик. Который, понимаешь, в нэпах на второй ряд пузо отъел. А тут ему прижимочка вышла: батраков — нельзя, аренду земли — нельзя. И вообще — постановлено ликвидировать как класс. Хватит и — баста!..
Но ему не дал договорить сердитый женский голосок:
— Вербовка — это одно. А в нашей деревне было, что и без вербовки уехали: неправильно в колхоз зачисляли.
— Уехали — скатертью дорога. И без них колхозы не пропадут, даже крепче будут.
Слова эти досадливо кольнули Федоса. Выходит, что и его отъезд могут понять в Бакарасевке как некое бегство.
А поезд все стоял, покашливая и отпыхиваясь паром, не торопился с отправлением, словно искушал Федоса, подумавшего: а не вернуться ли домой, пока не поздно.
Старика в полушубке, видимо, озаботило неудобство, испытываемое Федосом и Семеном, приткнувшимися у самого входа. Двери то и дело открывались, и обоим приходилось вставать, чтобы дать дорогу.
— А ну, иди сюда, хлопцы, — гостеприимно предложил старик. — Посунься трошки, — сказал он соседям, помогая Федосу пристроить вещи. — Люди свои, потеснимся. Тут, заметь, я вроде за главного: моего семейства здесь без малого половина вагона. Всех собрал…
На крышу вагона пурга швыряла мерзлый снег с таким шумом, будто сыпали крупу в кастрюлю.
— Снежная весна нынче. К хлебу, — сказал какой-то мужик, и в голосе его послышалась тоска по земле.
— Без нас отсеются. А мы рыбку будем в морях ловить, — со вздохом отозвался кто-то.
— Рыба по теперешним временам — чистое золото. Валюта, — пояснил демобилизованный.
— Одной рыбою сыт не будешь, — не унимался тот, что тосковал по земле.
Неторопливо текла вагонная беседа, не знающая ни начала, ни конца, ни определенной темы. В ней участвовал каждый, кто хотел выложить свое наболевшее, о чем больше всего думал. Федос слушал со вниманием, и постепенно перед ним стали возникать разные характеры, судьбы, устремления вагонных собеседников. У каждого были свои заботы, печали и радости. Федосу начинало казаться, что он давным-давно знает этих людей. В их личной жизни, угадываемой из рассказов, находил Федос что-то и от своей жизни, и это незримо сближало, связывало, роднило его с ними. И ему тоже захотелось распахнуть перед ними душу, поделиться сокровенными думами, вставить и свое словечко в общий разговор.
— А вы, диду, далеко ли собрались?
— Дальше некуда: в конец земли, на самую, сказать, Камчатку, — ответил старик.
— По вербовке или на свой страх? — поинтересовался Федос.
— Зачем же на свой страх! Гербованные мы. От государства документ имеем. Приезжал к нам на Волгу один человек. Так и так, мол, нужны на Камчатку первеющие рыбаки. А мы народ просоленный, с малолетства рыбалим. Да. Ну, я посовещался со своими, после подал тому человеку прошение, налепил гербовую марку — все честь-честью. Загербовались мы всем, сказать, семейством и — айда!..
— Едем вот, уговорил, — пояснила сердитая тетка, — а там, слыхать, горы огненные. Пропадешь с ними.