Путь Харитона пролегал по звериным тропам, каменистым осыпям, через горы и ущелья, овраги и поля, таежные буреломы и болота. Придется ночевать в зверовых фанзах, в немудреных односкатных балаганах из корья, а то и просто под открытым небом, у костра — не привыкать! В самом конце пути след Харитона поглотит неоглядное море сухих прошлогодних трав в приграничной долине. А там — маньчжурская земля, новая жизнь…
На Кедровке Харитон вскочил на подножку последнего вагона. Вагон был с открытым тамбуром. Здесь, возле ручного тормоза, сидел завернутый в долгополый тулуп кондуктор. Шмякина это не смутило. Он сел на пол, пристроил ружье на колени.
— Не рановато ли на охоту? — спросил кондуктор.
— Пока доберусь — в самый раз будет, — грубовато ответил Харитон.
— На косулю небось? — не унимался словоохотливый железнодорожник. — Как сгонит-то снежок — пойдет косуля, неудержимо пойдет голубушка. Через границу, безо всякого там. Реки — так она вплавь. Тут ее не теряючись бей без промаха…
— Сам знаю, — хмуро отмахнулся Шмякин.
Он смотрел в сторону Бакарасевки, но зарева отсюда не было видно, его скрывали сопки и тайфунная темь. Лишь отсвет красного фонаря, прицепленного к стойке тамбура, ложился на летящий снег и напоминал своим цветом о недавнем пламени над родной заимкой.
Харитон ехал в одном поезде с Федосом. Он в эту минуту тоже, как и Шмякин, смотрел в ночную тьму, но, кроме вихревого полета искр паровоза, ничего не видел за обледенелым вагонным окном…
В Никольске-Уссурийске Харитон сошел с поезда. Дальше надо было идти пешком.
Пройдя мимо освещенного здания вокзала, Шмякин свернул в темный проулок, перелез через невысокий деревянный забор и зашагал на запад.
Впереди была ночь.
7
По походному умостившись на сундуке и мешках, Федос спал неспокойно и плохо. Всю ночь он то тяжело погружался в зыбучую глубь сна, то медленно, задыхаясь, выбирался из нее. Пробудясь, вслушивался сквозь вязкую дремоту в неумолкаемое перестукивание колес. Они с железным грохотом отсчитывали версты и время. Вагон мотало, как шаланду в тайфунном море. Поездная качка напомнила Федосу о далеком детстве и дальних океанских дорогах, по которым приплыл он почти сорок лет назад к тихоокеанским берегам. И ему сейчас казалось, что давнее путешествие, начатое когда-то в непогодливый весенний день от причала одесского порта, не окончилось, что оно продолжается без перерыва и поныне. Вагонная душная полутьма была схожа с той памятной угарной полутьмой пароходного трюма. И, как тогда, неотвязно обступали Федоса тревоги и страхи.
Перед глазами полыхал не угасая багровый пламень бакарасевского пожара. Неизвестность пугала, думалось самое худшее: сгорела родная хатенка. И тогда мучительно обдавало жаром: что с Евдокией? Но стоило опасению достичь наибольшей силы, как оно постепенно исчезало, вытесняемое успокоительной догадкой о пожаре на шмякинской заимке. А лишь только Федос начинал думать о Шмякине, как возникало новое беспокойное чувство. Во время стоянки поезда в Никольске-Уссурийске, когда Федос выбрался из вагона за кипятком, почудилась ему в привокзальной толчее знакомая волчья шапка Харитона. Человек, такой же высокий и сутуловатый как и Шмякин, шел не оборачиваясь, раздвигая локтями толпу. За плечами у него болталась двустволка… «Наверное, сторож при станционных складах», — решил Федос, продолжая смотреть в спину незнакомца. Но вскоре потерял его из виду…
Набрав кипятку, Федос вернулся в вагон. И с той поры не переставая ругал себя за то, что не окликнул человека, так странно похожего на Харитона Шмякина…
Проснулся Федос по обыкновению в ранний час. Почти все его спутники еще спали. Федоса покоробило это: крестьянину, полагал он, следует вставать с рассветом, сонливость не к лицу труженику. Но Федос был несправедлив к едущим, поскольку не брал в расчет расстояние: на их безмерном пути, пролегшем из конца в конец страны — от российских-равнин до отрогов Сихотэ-Алиня, время перепуталось, утратило привычные границы. Земля, на которую они приехали из неближних мест, первой в стране начинала новый день, здесь были другие часы, и к этому люди привыкали не сразу.
Засинели вагонные окна. Мартовское хмурое утро медленно и трудно набирало силу света. Она была еще слишком слаба, чтобы притушить мерцающее пламя свечи. Свет утра за окном и свет ночи в вагоне долго боролись, пока не победил восход.