«Все вещи, откуда бы они взяты ни были, являются неотъемлемой собственностью того, кто в данный момент ими владеет. Всякий владелец может их продавать, но только один раз в неделю, в воскресенье, в одном только месте, а именно на площади против Сухаревой башни».
В итоге Сухаревка, — упиравшаяся «спиной» башни в улицу Сретенка, а ее фасад смотрел на Шереметевскую больницу, — простерлась на пять тысяч квадратных метров. Окрестные дома были набиты трактирами, пивными, конторами оптовиков, лавками сапожными и готового платья; в ближайших переулках находились склады мебели.
С легкого растопчинского слова обратилась Сухаревка в исконное место сбыта краденого. Это было удобно, когда за ночь с субботы на воскресенье тут раскидывались сотни палаток, чтобы через сутки исчезнуть. Среди них до следующих потемок плыли гигантские толпы людей, чтобы «купить на грош пятаков». В эдакое море разливанное «ямники» везли возами, воры не ахти опасались нырнуть в него с еще «тепленьким», под полой после «скока» барахлом — «сламом».
Орловский, подняв воротник шинели, брел по грязному снегу среди ларьков, будок, палаток в разномастной людской мешанине, гам и матюки из которой в морозном воздухе казались звонче. Он вспоминал, как рассказывал ему погибший московский старожил-сьпцик Сила Поликарпович Затескин о «Сухаревском губернаторе», здешнем сыскных дел мастере Смолине.
«Вот и гроза, а и приятель, в чем-то сотоварищ фартовых Смолин умер своей смертью в те царски-лени-вые времена, — думал агентурщик, — Но в наши-то революционные дни у господина Заггескина на воровских пытках сначала рубили пальцы, потом отсекли кисть. Было это на Пасхальной неделе, и ничегошеньки палачам от самого Гаврилы не сказал православный сыщик, разведчик капитанов Фо-Па и Вакье».
Он вспомнил, как Морев, к которому сейчас шел, ему поведал, что 18 курьеров белого подполья только их, британской «ветки» были захвачены лавиной красного террора и расстреляны. Иван Иванович при этом встал, как когда-то и кавалергард де Экьюпаре в память погибших от чекистских пуль офицеров-соратников, перекрестился и сказал:
— Будем помнить всех на закате и рассвете!
Поручик Орловский хорошо понял значение этой фразы — будто отпуст молитвы. Перед заходом солнца служат вечерню, с которой по обычаю ветхозаветной Церкви начинаются сутки, ряд суточных богослужений. На восходе же солнца служат утреню, в которой поется первый час. И тогда, и тогда свято поминают за здравие еще дерущихся с красными и — за упокой тех, кто погиб за Веру, Царя, Отечество.
Теперь, когда Орловскому становилось совсем скверно: от нервов, бессонницы, напряжения и тысячи других несчастий разведчика, — он сжимал зубы, глядел на восток в сторону Святой Земли, коли не было иконы или купола храма перед глазами, и твердил, словно грелся, подставляясь, впитывая незримое огненное дыхание:
— Будем помнить всех на закате и рассвете.
Это был и набатный приказ не унывать перед героями, смотрящими на него с неба; перед белыми воинами, идущими в это мгновенье на фронтах в атаку. У господина Орловского не осталось права жалеть себя…
О происшествиях на Сухаревских рядах антикваров — они же «старьевщики», — расположенных рядом с лотками букинистов, ходили характерные истории. В палатке одного висела картина за десять рублей с подписью «И. Репин». Нашлась дама, которая долго разглядывала ее, потом вручила хозяину деньги и предупредила:
Ежели картина не настоящая, принесу обратно. Сегодня я буду у знакомых, где Репин обедает, и покажу ему.
Репин, увидевший полотно, расхохотался и написал внизу: «Это не Репин. И. Репин». Дама победоносно вернула покупку сухаревцу и выручила свою десятку. Антиквар же, благодаря репинскому автографу, немедленно продал картину за сотню.
С другим художником было не столь забавно. Возвращаясь в воскресенье с дачи домой, он с вокзала сначала заехал на Сухаревку. И там увидел, радостно купил великолепную старинную вазу — точь-в-точь под пару имеющейся у него. Дома прислуга ему сообщила, что накануне их квартиру обокрали. Так припало сему господину снова приобрести собственную вазу.