— Да он и стоял за всем этим, будучи правой рукой Штюрмера! Мануйлов сводил, например, Белецкого со Штюрмером и Распутиным. Делал это затем, чтобы товарищ министра Белецкий, игравший против своего шефа Хвостова, дабы самому обелиться, убедил его высокопревосходительство Штюрмера, а тот — Государя, что Хвостов желает так или иначе покончить с Распутиным. Хвостов с этого момента старался всячески приблизить к себе Мануйлова, увеличил его содержание и просил держать его в курсе всех сведений. Но Мануйлов и не подумал служить интересам Хвостова, крепко стоял на стороне Штюрмера. Он и вынюхал, получил через генерала Беляева телеграммы Илиодора-Труфанова на мое имя. Это были те самые убийственные для меня телеграммы, в которых дурак Илиодор настойчиво требовал от меня, то есть, от Хвостова, высылки пяти тысяч рублей для выезда пятерых убийц из Саратовской губернии…
— Все понимаю, Борис Михайлович, — успокаивающе сказал Орловский, подливая ему вина. — Но взгляните же и на важную не для меня, не для вас, а для Орги московскую расстановку нужных для нас сил. В Бутырках — безусловно опасный что для вас, что для меня Манасевич-Мануйлов. Однако на Лубянке — и Дзержинский, и Петерс, уже почему-то проявивший ко мне острый интерес, я это почувствовал едва ли не кожей. Ко мне Петерс приглядывается, принюхивается, как только что вы выражались, а значит — и к делу, на самом острие которого балансируем мы с вами оба. Вы прекрасно знаете, что я стою во главе всей нашей разведывательной сети, а вы являетесь моим лучшим агентом.
Борис закурил папиросу, сказал тоном помягче:
— Думаете, не успеет натворить бед Мануйлов, пока мы будем возиться с попрыгунчиками и Лубянкой?
— Как раз на Лубянке мы это сразу и ощутим, туда сходятся все нити. Ну что тратить ваши золотые возможности на расследование в Бутырках по Манасевичу-Мануйлову? С Лубянки и эта тюрьма виднее.
— Что же, — примирительно произнес агент, отмахивая узкой кистью с наманикюренными ногтями дым над столом, — сейчас же отправляюсь к товарищу Самойленко, а к ночи надо бы проведать сухаревскую Глашеньку Косу. Что за кличка? У нее коса до красивых бедер или Глаша людишек на Сушке ни за понюх табаку косит?
— Не ведаю, Борис Михайлович. Разрешение таких вопросов всецело лежит в вашем опыте и мужских талантах… Я давно собираюсь с вами поговорить на более основательные темы.
Что же? — заинтересованно откликнулся любознательный Борис.
Революция в феврале началась с величайшей лжи и подлости. Взбунтовался лишь Петроград, а его благодаря подтасовке, приняли за всю Россию… Не откажись Государь от престола, мятежникам пришлось бы плохо. Кликни только он клич, и много нашлось бы у него верноподанных, готовых умереть на ступенях царского дворца. И Армия на призыв своего Монарха отозвалась бы так, что от бунтарей пух посыпался. Заговору грозила опасность. Революционным заговорщикам надо было спасать революцию, а главное — свои шкуры… Куда ни кинь, всюду явилась измена: союзные послы, восемь предателей-главнокомандующих и командующих, Таврический дворец с политиканами… Теснее сомкнулся круг злоумышленников, и Государь оказался в их руках во Пскове, в ставке клятвопреступного генерал-адъютанта Рузского. Участники заговора знали силу духа Царя, его неустрашимость.
Ревский кивнул:
— Это так. На водосвятии шестого января девятьсот пятого года, когда в нескольких шагах от Государя разорвалась шрапнель, он и бровью не повел.
— Вот именно! Таким Государь был и всегда в минуты опасности. Угрозами и пытками добиться от него отречения было невозможно.
Борис был польщен, что умница Орловский заговорил с ним о его святая святых, но не собирался сдерживать и своих суждений:
— На злобу дня я вот что хотел заметить. Неправы те, которые отрицают большевизм как народное движение — вернее, народный психоз, считая его «антинародным». Они правы, если говорят о коммунизме — явлении нерусском, не народном, теоретичном и изуверском. Но большевизм по своей внутренней сущности — это стихийный бунт народной души не против Царя, а против разных временных правительств, против «господ», против непрошеной опеки интеллигенции — бунт души темной, обманутой, ищущей, потерявшей свою правду. Известный элемент «искания правды» в большевизме для меня несомненен. Повторяю — здесь нет речи о коммунизме.
— Вы, Борис Михайлович, возможно, правы. Коммунизм — это лишь внешний, чуждый ярлык, как бы злокачественный нарост на теле мятущегося в лихорадочном бреду тяжко больного Ильи Муромца, — подтвердил разгоряченный вином и образами Орловский.