Резидент встрепенулся.
— Спаси Христос, Иван Иванович, вашего однополчанина! Он предоставил очень важные сведения. Теперь я знаю, где искать налетчиков.
В обед у Орловского была опять явочная встреча с Ревским в ресторане «Националя». Резидент выслушал о знакомстве агента с Глашей и устройстве на ее «малине», рассказав о сообщении Алешки-поручика, как того прозвали у Бакастова на Сушке.
— Превосходно, — оживленно проговорил Борис, ловко действуя столовым прибором на тарелке, украшенной старорежимными вензелями, — я сегодня вечерком как раз планирую объясниться Глафире в любви до гроба. А потом вполне уместно будет заговорить о Кошелькове.
«Долушка» Косы вечером только и оживала. Ближе к полуночи в разных концах полуподвалов начинали раздаваться возбужденные голоса, тренькали балалайки, гитары бренчали въявь и с граммофонных пластинок, чтобы к рассвету гулеванье развернулось вовсю до криков, отчаянного трепака под гармонь, поножовщины.
Ревский располагался в небольшой комнате невдалеке от зальчика, где встретился с Косой. Он успел за минувшую ночь и утро здесь выпить, пошататься, поболтать с кем ни попадя, его уже по-свойски называли Студентом и только кокетничающая Глашка — Сержиком. Ревский вроде ненароком заглянул почти во все окрестные помещения, заприметил их постояльцев, а некоторых даже и подслушал.
Вечером он собрался посидеть в зальчике, стены которого были увешаны «не Репиным», — на перекрестке здешних пенатов, самом лучшем месте для обзора. Переодевшись у себя в свежую рубашку, набив серебряный портсигар папиросами, Борис вышел в коридор Глашкиного заведения. Хотел было отправиться по уже знакомым ему поворотам, но, являясь человеком, всегда больше думающим не как куда-то войти, а — как выйти, быстренько унести ноги, двинулся новым путем.
В коридоре невдалеке от зальчика-гостиной Борис сумел разглядеть нечто вроде дверцы. Она, обшарпанная, прикрытая ветхой гардиной, была еще наполовину заставлена старым шкафом. Въедливый агент, оглянувшись, прислушавшись, толкнул ее и ощутил, что дверка закрыта на крепкий английский замок. Ревский достал отмычку и отомкнул его.
Внутри пахло нежилыми покоями и было кромешно темно из-за отсутствия окон. Ревский, закрыв дверку опять на замок, полез за спичками, чтобы осветить вокруг. Но вдруг увидел, что слева темень прорезает игольчато-узкий пучок света. Он пригляделся в том направлении — там в разных местах такими же лучиками пробивался неведомый свет. Борис пробрался ближе и нащупал стену, из дырочек в которой и исходило свечение.
Агент припал к одной из них — увидел гостиную, куда только что шагал. Он перешел к другим отверстиям: все они под разными углами были устремлены в зальчик, чтобы видеть его всесторонне. И звук из-за специально тонкой, должно быть, здесь стенки отлично доходил с разных мест помещения по соседству. Явственно слышались разные голоса.
«Кто же отсюда подглядывает и подслушивает? — подумал Ревский. — Понятно, что, во-первых, сама Глашка. Однако для себя одной вряд ли стала обустраивать такое. Видно, посиживают тут и влиятельные фартовые из благодетелей Косы. Это забирохи калибра Сабана и Кошелькова или их полномочные послы. Торчат тут оглоблями при важнецких разговорах да на ус мотают. Эдак они переплюнули и ЧеКу».
Ревский стал быстро припадать ко всем дыркам, запоминая из каждой увиденную часть гостиной, чтобы потом в зале определить расположение отверстий. Не выйти Студенту с «малины» живым, коли поймали бы здесь. Но он рисковал, вглядываясь, вслушиваясь, обливаясь от напряжения потом, чтобы в будущем не ошибиться, откуда его могут подслушать.
Наконец, он метнулся ощупью снова к двери, послушал, что в коридоре, и выскользнул туда. Борис пронесся за ближайший поворот, огладил прическу и промокнул мокрый лоб платком. Достал заветную кокаиновую табакерочку, дрожащими от волнения и нетерпения пальцами воткнул по доброй щепоти в ноздри.
«А-ах, если б не это мое спасение… — уже со сладкой истомой подумал он. — Ежели не это, давно гнил бы с красной ли, белой пулей в башке. Какую марафет дает жизненную энергию! Впрочем, это немудрено в данных условиях князя мира сего…»
Еще с императорских времен после очередного ухода от опасности, уцелев в какой-то переделке, Ревский остро чувствовал границы, срезы миров, будто у слоеного пирога. Однако эти ощущения не заставляли его углубляться дальше, осознавать свое место, а лишь подхлестывали к жизни на грани предельности и беспредельности: риску, азарту, кокаину, женским объятиям.
В гостиной Студент, с зажатой в углу рта папиросой, держа руки небрежно засунутыми в карманы отличных брюк, появился во всем блеске фартовой вальяжности, для чего, правда, ему приходилось ломать жиганской гримасой свое дворянское лицо.