— Открывай, Сереженька, — певуче откликнулась изнутри Коса.
В сию минуту Ревский предпочел думать, что это прозвище, возможно, все же происходит лишь из-за густых длиннющих волос жгутом, а не потому как синеокая Глаша разит и мстит своим врагам беспощадно.
Заглянув в дортуар, он увидел, что роскошные волосы хозяйки «малины», возлежащей на просторной кровати с балдахином, были по-русалочьи распущены. Из-за их завесы, когда она повела плечом, сверкнула обнаженная, как бы высеченная из нежно-палевого каррарского камня, грудь. Ревский с ходу залетел на постамент с возвышением из этого царственного тела и неподдельно жаркими губами стал терзать его изгибы, извивы…
После остервенелой с обеих сторон ласки любовники лежали в сбитых простынях, ощущая, как сохнет пот на скользкой коже.
Глаша вдруг заговорила жалостным голосом:
— Можешь ли представить, Сержик, что я девушкой почти каждодневно ходила к заутрене и к вечерне, подсобляла трапезнику убирать в церкви, когда жила в Ярославле. А работала на ткацкой фабрике в разматывалыцицах. По глупости сдружилась с одним ткачом. Не задумалась, что у этого Терентия нет ни отца, ни матери, а один только дядя, да и тот почему-то его не любит. У меня же в деревне под городом жили мать и брат. А одевалась как скромно! В длинную шубейку и темное ситцевое платье, на голове повязывала черный шелковый платок, спускающийся на глаза, сверх него — черная кашемировая шаль. И даже, когда загуляла с Терентием, заменила верх опять-таки на черную китайчатую шубейку и холодник…
— Что же, обманул он тебя?
— Обманул-то как девицу ладно. А беда, что из-за Терёшки дошла до самого дна. Он на праздники ходил в свою тоже недалекую деревню, часто напивался там пьян, насмехался над стариками да слабыми. Подошел рекрутский набор, любезного моего за его грубости и насмешки всем миром и упекли в солдаты. Однако не залюбил Терентий службу, из полка-то ушел. Ну, и связалась я уже с ним беглым, пошли на пару по воровству. В каких только городах не мыкались.
Ревский закурил, с глубокомыслием проговорил для поддержания душещипательного разговора:
— Это у каждой несчастливой бабеночки обязательно найдется какой-то барандай, что непременно в ее юности-красе обманул, да и сбил с пути истинного. Где же нынче тот Тереша?
— О-ох, и его прибило несладко! Какой был красавец, и что с собой сделал. В Саратове встретился нам один мужик, крестный-то его отец (уж не знаю, почему Терешка так стал того называть), и уговорил его перейти в свою хлыстовскую веру. Решился Тереша и оскопил себя у него на подворье. Потом сделался словно мертвец какой.
Нервически привскочил на перине Ревский, опираясь спиной на высоко взбитые подушки. Озадаченно произнес:
— Ведь, верно, уж тот валуй твоего Терентия обольстил деньгами, а то из-за чего бы ему решиться на такое нехорошее дело?
Глафира, теребя кострами наманикюренных ногтей окончания бюста, поглядела на него насмешливо:
— Тебе, Студент, эдакое хуже смерти, а? Сколько же ты вдовушек на Питере-то наказал, соколик?
Борис ответил хмурым взглядом:
— И об этом уже знаешь? Кто у вас тут собирает питерские сплетни?
— Знаем, да не все, — взгляд Глашки замерцал, как лезвие косы, будто только что и не плакалась на судьбу. — Годишься ль сам в дело, на какое подбиваешь Кошелькова?
Понял Ревский, что она после разговора с ним в зальчике времени не теряла и с соглядатаем от Кошелькова, наверное, побеседовала. И, выходит, для того не очень убедительно прозвучали речи Сержа Студента.
Уж не ведаю, как вам свое проворство и доказать… — он вспомнил о завербованных Куренке и Ватошном. Впрочем, есть фартовые аж с питерской Лиговки, которые бы обо мне толковее рассказали, чем местные ваши звонила, у каких черпаешь ты о моей головушке сведения. Они б и на кассы с Кошельковым, думаю, пошли, хотя один из той парочки больше заворачивал «ямником».
— Да, Сержик? — опять влюбленно глядела на него Глаша, прижимаясь гладким бедром. — Ну и представь нам тех жиганов.
— Видно, нечего делать. Придется ехать за ними в Питер и обратно.
В то же утро агент Ревский отбыл в Петроград чтобы вернуться с Куренком и Филькой, обеспечив полный успех своим дальнейшим сыскным действиям.
Господин Орловский, переложив основной нерв розыска попрыгунчиков на Бориса Михайловича, теперь больше обретался в ВЧК, знакомясь с контрразведывательными материалами на немцев.
Однажды, вроде, случайно он столкнулся там, в доме 11 на улице Большая Лубянка в коридоре с Петерсом. За стенами по заснеженной мостовой неслись к Лубянской площади и Сретенке пролетки, «моторы», по скользким тротуарам семенили прохожие, стараясь побыстрее миновать ужасный чекистский квартал. А здесь властвовала тишина, и голос Петерса был неожиданно громок: