— Отец Философ ведь был депутатом Городской Думы, блестящим проповедником-оратором и создателем многих детских приютов для бедняков, — уточнил штабс-ротмистр, ласково гладя причудливо изогнутую ручку чашки.
— Да, батюшка после переворота церковно-общественной деятельности не бросил. Он не отказывался служить в храмах самого опасного пролетарского района — Нарвской заставы и неизменно выступал против декрета «О свободе совести», особенно — против того, что отменили в школах преподавание Закона Божия. На погребении убиенного на паперти Троицкого собора Александро-Невской лавры красными на его глазах шурина, протоиерея Петра Скипетрова он сказал пламенное слово. По этому поводу даже бывший издатель «Нового Времени», господин Суворин написал батюшке: «На Вас, отец Философ, одна надежда, все вокруг молчат». А как взяли Философа Николаевича после его всенощной на Святого Пророка Божия Илию в Ильинской церкви на Пороховых в ПетроЧеКу на Гороховую, однажды в воскресенье после обедни в сквере перед Казанским собором собралась многотысячная толпа прихожан. С хоругвями, иконами, с пением молитв пошли освобождать по Невскому на Гороховую своего батюшку. Там к ним вышел чекист и заверил, что отца Философа скоро выпустят, а сейчас он в камере в полной безопасности.
— А выходит, расстреляли батюшку сразу в ночь после его ареста, — печально заключил де Экьюпаре.
— Именно так. Савлов рассказал, что в ту ночь с отцом Философом Орнатским и его двумя сыновьями взяли на грузовик из разных тюрем десятка три офицеров элитарных полков, истинных монархистов. Из ваших кавалергардов ему сильно врезался в память полковник Пунин, крепко тот ругал большевиков. Полковник конвойным говорил: «Погибнете вы! Хоть через двадцать лет, но все погибнете как псы. А Россия потом опять будет как Россия».
Гвардеец притушил изумрудный блеск глаз, встал из-за стола и перекрестился на иконы в углу в память убиенных.
Орловский, кивая головой с коротким бобриком волос, провел пальцами по светло-русым усам и бородке, продолжил:
— Отец Философ Пунина успокаивал: «Ничего, к Господу идем». Обратился батюшка ко всем: «Примите мое пастырское благословение и послушайте святые молитвы». Стал читать четко, твердым голосом отходную. Дождливая ночь была, офицеры молчали, крестились, конвойные отвернулись. Выехала машина за Лигово на берег Финского залива, а остановилась в Стрельне на молу. Там ее ждали чекисты, согнали смертников на землю, поставили в ряд. Подходили с наганами и стреляли в затылок. Отца Орнатского спросили: «Кого сначала убивать? Тебя или сыновей?» Батюшка сказал: «Сыновей», — опустился на колени и стал молиться за упокой их душ. Его потом рукояткой револьвера сбили на землю и застрелили в голову… Убитых бросили в море. А труп отца Философа не утонул, его волны прибили у Ораниенбаума, там тайком православные и похоронили батюшку.
Кавалергард слушал, опустив лицо в ладони поставленных на локти рук, и было непонятно, молится или скрывает слезы. Но когда отвел ладони, глаза лихорадочно сияли.
— А знаете, как расстреливают нынче? — спросил он. — О том, как это делается в Москве, рассказал один из моих самых отчаянных курьеров Аксюта, бежавший из Бутырской тюрьмы.
— Неужели удалось бежать из самой Бутырки? — удивился Орловский.
— Не совсем, Виктор. Он из-под конвоя в городе ушел, потому что закапывал расстрелянных и готовил с другими заключенными канавы для следующих жертв. Изо дня в день Аксюту в числе бутырских арестантов под стражей вывозили на грузовике к Ходынскому полю, в Петровский парк или на Ваганьковское кладбище. Там надзиратель отмерял в рост человека ширину канавы, длина же определялась числом намеченных под расстрел. Выкапывали на двадцать-тридцать человек и на много десятков больше. На расстрелах по ночам копачи не присутствовали, смертников и трупы не видели, заключенных привозили утром к могилам с телами, присыпанными землей руками палачей. Арестанты окончательно закапывали канавы и делали насыпь вдоль рва.