— Ну-у, милый. Есть еще «Наперсник». — Мура поставила рюмку и продекламировала:
Мура вскочила, провальсировала по комнате с развевающейся плиссировкой юбки. Резко остановилась, отчего подол взбился выше точеных коленей, и всплеснула руками.
— И это не все. В беловой рукописи Александра Сергеевича сохранилось продолжение этих стихов:
Орловский вновь залюбовался ею и заметил:
— Аграфена Закревская отличалась эксцентричностью, была весьма темпераментна. В общем-то — под стать самому поэту.
— О да, Бронислав! Господин Пушкин был увлечен ею, был настолько доверен прабабушкой, что ему припадало выслушивать не всегда скромные признания графини. Александр Сергеевич не мог освободиться от ее образа, о ней же пишет и в восьмой главе «Евгения Онегина». Там, ежели помнишь, вышедшая замуж за генерала Татьяна сидит за столом, с кем же? Под именем Нины Воронской опять выведена Аграфена Закревская:
Орловский улыбнулся, щуря серые глаза:
— Да это какая-то хрестоматия по родной литературе.
— Не смей смеяться!
Мура села к нему на колени, обвила рукой за шею, прильнула к его губам легким влажным поцелуем и грустно заговорила, глядя в окно:
— Как ужасен этот давно мне знакомый город… Много голодных, старых, вооруженных, в лохмотьях людей. Женщины теперь сплошь носят платки, мужчины — фуражки и кепки, шляпы исчезли. Великолепные особняки на островах и роскошные квартиры на левом берегу Невы превратились в такое же ничтожество, как апартаменты генерала Мосолова, или стоят пустыми и загаженными нечистотами…
Она спрыгнула на под села на свой стул налила себе вина и «хлопнула» из красивой рюмки.
— Что же делать, дорогая, — рассеянно произнес Орловский.
Его раздирало от желания поговорить с графиней начистоту, отвести душу как с человеком своего класса, породы.
«Пусть весной столь подло кончился мой роман с Мари Лисовой, — думал Орловский, — увел-таки ее кирасир. Но с Мари я ведь мог говорить о чем угодно, а главное, о нашем общем Белом Деле. А теперь в моих объятиях одна из красавиц и умниц Империи, графиня, но я не могу ей приоткрыться ни в чем».
— Кого же ты видел в Москве, Бронислав? — спросила она.
— А, кстати, имел дело с нашим общим знакомым, с Петерсом.
Собеседница с безмятежным лицом небрежно поинтересовалась:
— Что же он?
— Да все то же. Один маузер на ремне, второй — на столе. Петерс, узнав, что ты у меня в свидетельницах, что я выручал тебя с Гороховой, мило шутил. Он неплохого о тебе мнения.
Графиня пристально смотрела на него, вдруг сказав:
- Не называл меня немецкой шпионкой?
- С какой стати? Английская агентка ты и так вылитая, даже говоришь, будто выросла в каком-нибудь Стаффордшире. Но отчего немецкая?
— Кто же вас, большевиков, знает, — надув губки, проговорила она.
— Мне, Мура, действительно, странно, отчего я тебе интересен? Это после самого Брюса Локкарта.
Ее лицо снова стало «сладко-меховым».
— Именно потому, что «после». Это такая смена декораций, такой колорит… Но расскажи же еще о твоих разговорах с Петерсом.
Мура словно выспрашивала, что он узнал о ней у Петерса. Орловский подумал, что главное-то о Муре ему передал через Морева Эрнест Бойс. Размышляя об этом, он невольно сказал полуправду о московской командировке:
— Петерса, как и ВЧК, больше всего, безусловно, волнуют немцы. После Брестского соглашения они были кем-то вроде союзников, а теперь…
Она прервала его:
— Неужели и ваше правительство пойдет на поводу у англичан и французов вслед за Временным и императорским?
Орловский с интересом поглядел на любовницу самого главного из бывших здесь англичан, столь немилосердно аттестующую Антанту. А графинюшка взволнованно продолжила: