— Расскажите, пожалуйста, и об этом, раз пришли на прием, — долдонил Орловский, а сердце его сжималось.
Больно было видеть интеллигента, проболтавшего с другими такими же свою страну, а теперь расплачивающегося «китайским» и детским «мясом».
— Недавно пережил третий обыск, — устало произнес Шатский. — Ежели не гаснет вечером электричество, значит обыски в этом районе. Часа в четыре утра добрались до нашей квартиры. Влетели, разбежались по комнатам. Захожу в кабинет и вижу субъекта, пихающего махоркой и роющегося в ящиках с моими бумагами. Засунуть пакеты назад не может, рвет о края ящиков. Я говорю: «Дайте, помогу. А то вы у меня все спутаете». Махнул чекист рукой: «Тут одни бумажки…» Рядом с ним вьется барышня-сыщица негритянского типа, в белой шапочке, эта немного стесняется. Я спрашиваю: «Чего вы ищите?» Новый жандарм заученно отвечает: «Деньги, антисоветскую литературу, оружие»… От этого странное чувство стыда, такое жгучее — не за себя, а за этих несчастных новых сыщиков с махоркой, с исканием «денег». Беспомощные они в своей подлости и презрительно жалкие.
За окном вдруг послышался рев голосов, визг, вскрики, будто немалая толпа ринулась на штурм комиссариата.
Орловский, выхватив револьвер, крикнул:
— Извините, давайте выйдем.
Они вышли из кабинета, который Орловский замкнул. В одной гимнастерке он проскочил вниз по лестнице.
На улице Орловский увидел, что толпа рядом с их зданием действительно что-то атакует. Бросился туда и, растолкав задние ряды, увидел — это только что павшая лошадь…
На труп в бешеной суматохе кучей кидались невесть откуда сбежавшийся к Фонтанке люд, самые рьяные — с ножами и топорами в руках. Они от-кромсывали, отрубали лошадиное мясо, разбегаясь по сторонам с окровавленными руками и кусками. «Мясники» давили слабых и стариков, били, пыряли ножами, чтобы проложить себе дорогу к туше.
— Стой! — закричал Орловский и трижды выстрелил в воздух.
Вмиг чуткая и на такое толпа отпрянула в сторону Аничкова моста. От комиссариата бежали вооруженные сотрудники угрозыска.
— Выстроить очередь! — приказал им Орловский. Комиссариатские стали наводить порядок. Орловский пошел обратно, и в самом конце очереди увидел Шатского.
Тот, приложив руку в рваной варежке к груди, проговорил:
— Я оставил у вас свое вещественное доказательство. Делайте с ним, что хотите. — Он подслеповато воззрился через запотевшее пенсне туда, где делили тушу, сделал удрученный жест. — Последним достанутся только кишки.
Орловский пошел к подъезду, и в этот момент кто-то шепнул ему сзади едва ли не в ухо:
— Господин поручик.
Он обернулся, перед ним стоял сухаревский Алексей, однополчанин Морева.
Гренадер смущенно улыбнулся и сказал:
— Не удалось мне пробиться на финской границе. В такую перестрелку попал… Вернулся в Москву, у Глаши Косы узнал, что ваш Серж Студент был из Питера. Опять добрался сюда, помня, что вы для англичан рекомендовались «юристом Брониславом Ивановичем». Ну, и шатаюсь по разным судебным учреждениям в надежде отыскать человека с таким нечастым именем-отчеством. Увидел вас совершенно случайно.
— Случайностей не бывает, дорогой, — проговорил, ежась от холода, Орловский. — Погодите, я сейчас оденусь и выйду.
Вернувшись в кабинет, Орловский достал из секретера моток бечевки, обмотал ею сверток Шатского и привязал для груза железный обод от старой настольной лампы. Надел шинель, папаху.
На улице агентурщик подошел к парапету набережной в том месте, где лед Фонтанки был пробит. Перекрестил чьи-то останки в марле и бросил их в прорубь, больше хоронить их негде и некогда.
Подошел Алексей и сказал:
— Фамилия моя Буравлев.
— А я работаю в Петрограде как Бронислав Иванович Орлинский, полностью отрекомендовался резидент. Где же нам лучше поговорить?
Пойдемте в комнату, которую я тут неподалеку снимаю.
— Хорошо. Я, кстати, совсем недавно о вас вспоминал, раздумывая ободном сильно пившем сапожнике.
— Вон что? — весело переспросил Алексей. — Нет, с этим покончено. Надеюсь, Господь не попустит мне оскорбить память о капитане Мореве и честь нашего полка, я уж твердо готов.
Они шли к Невскому, переименованному в «Проспект 25 октября», и Орловский сказал об этом, заметив, что многие улицы стали называться так же бездарно.