— Отчего же я тебе столь понадобился? — усаживаясь за стол строго напротив нее и следовательски упираясь взглядом в ее пятнистые очи, спросил Орловский. — Только не плети мне, что случайно увидела меня на Фонтанке и полоумно влюбилась.
У нее, очевидно, и на такой поворот событий был свой «изворот» в следующем ответе:
— Не буду уверять тебя в бескорыстии, дорогой, — снова якобы с решительной открытостью наставила графиня на него дула глаз, как бы рассеянно провела пальцами по полуобнаженной груди, — все дело в Локкарте. Прости, понимаю, что тебе неприятно слышать, но ты это вынул из моего рта, — явно перевела она с английского. — После того, как я отсидела из-за Брюса на Лубянке, то, вернувшись в Петроград, решила обезопасить себя на такие случаи в будущем. Было понятно, что и здешние чекисты не оставят в покое любовницу самого главного в «заговоре послов». Мне требовалось заручиться расположением какого-то влиятельного лица. И вот подвернулась эта история с попрыгунчиками, в которой угрозыск сбился с ног в поисках свидетелей… Я и придумала сойтись с тобой поближе как свидетельница. И мои опасения о преследовании ЧеКой были не напрасны, дорогой. Ты же сам спасал потом меня с Гороховой.
«Безукоризненно! — восхитился Орловский про себя. — И случай с ее арестом ПетроЧеКой в самую точку. Но чисто ли и это происшествие?»
Долго думать на этот раз Мурочка ему не разрешила. Она расстегнула последние пуговицы на блузке. Подошла к нему и наклонилась, обдавая пряным запахом кожи, дорогих духов, ароматом женского естества… Она выплеснула груди из лифчика. Орловский пересохшими губами припал к этому источнику.
Глава четвертая
Возобновились налеты попрыгунчиков. В той же местности, где они когда-то начались, на Большой Охте, два дня подряд после обеда обнаруживали трупы ограбленных и замерзших. Раздетого до кальсон мужчину и до dessous — женщину, нашли около Большеохтинского кладбища. Две другие дамы в корсетах, панталонах, чулках, словно куклы, измазанные пудрой (припорошенные выпавшим снегом), сидели, вытянув ноги на тротуар, привалившись к забору «стеклянными» (от мороза) спинами, ближе к Большеохтинскому мосту через Неву.
Орловский, получив сообщение о жертвах второго налета, сначала хотел вызвать бывшего могильщика Скорбина, рыскавшего эти дни по подозрительным компаниям на питерских кладбищах. Потом вспомнил об отце Феопемте, который мог бы что-то посоветовать о сыске бандитов, поклонявшихся то ли полевикам, то ли некой «подземной» религии.
Весной по просьбе этого иеромонаха часовни Александро-Свирского монастыря на Разъезжей улице он разыскивал саркофаг с мощами святого Александра Свирского, увезенный чекистами из обители в Олонецкой губернии. Орловскому удалось его найти, и батюшка Феопемт забрал из раки мощи святого для сохранения в другом надежном месте. С тех пор они не виделись, и резидент решил навестить священника, что было благочестиво в идущий Рождественский пост.
Слава Богу, отец Феопемт оказался по старому адресу. С него батюшка скрылся одно время после того, как в его часовню ворвались красноармейцы, сорвали богослужение и надругались над святынями, стали караулить около дома для окончательной расправы. В столовой своей двухкомнатной квартирки синеглазый, чернобородый, лет тридцати батюшка, радуясь визиту, стал собирать чай.
Орловский, имея в виду, что отец Феопемт является активистом по созданию приходских союзов для защиты храмов и церковного имущества, которые разгоняли и расстреливали в красный террор, спросил:
— Не опасно ли вам пребывать по старому местожительству при еще более обострившемся богоборчестве?
Батюшка в вязаной жилетке, кое-как согревающей в почти нетопленой из-за отсутствия дров квартире, взмахнул рукой в широком рукаве черного подрясника.