Когда Орловский, пройдя по светлым верхним комнатам, спустился туда, узники начали задыхаться и стучать в дверь. Рядом в просторной кухне с большими окнами сидели на табуретках Скорбин, покуривая, и трое незамысловатого вида чекистов, непохожих на комиссаров, тоже с огромными «козьими ножками». Орловский выяснил обстановку и осведомился, почему людей держат в тесном помещении, когда их можно выпустить в кухню и охранять обе комнаты на выходе к лестнице.
Старший из чекистов объяснил: они не начальники, чтобы такое решать, а охранники. Тогда Орловский предъявил свое удостоверение и приказал дать арестантам выйти в кухню.
Дверь из кладовой открылась, испуганные люди высыпали в кухню и обступили Орловского. Почти все возмущались, наперебой доказывали свое.
Оказалось, что сюда попали и те, кто никогда не значился ни в каких списках. Дворник убивался, что у него дома без матери шестеро ребятишек, а его взяли «взамен» брата — кандидата в гласные, уехавшего в деревню. Другую женщину арестовали вместо умершего родственника-«кандидата». На возражения арестантки чекист объяснил, что это «до выяснения справедливости ее слов». Плакала навзрыд абсолютно ничего не понимающая горничная, пока девку не удалось успокоить и расспросить. Тогда она вспомнила, что летом прошлого года, действительно, «господа записали ее в какой-то трудовицкий список».
Посыпались язвительные насмешки:
— …Таковыми являлись в партии трудовиков приемы для создания демократических кандидатур!
Самым «пошехонским» образом сюда попал в облаве долговязый парень, вышедший проводить своего отца на улицу и «прихваченный» в группу арестованных. Он, дыша водочным перегаром, и кричал визгливо громче всех.
— Уймись, паря, хуже будет, это я тебе точно говорю, — пытался урезонить его купец со шкиперской бородой на обветренном лице, словно только и знал, что уходить от патрулей на морозе с большой скоростью.
В близком к истерике состоянии одно и то же твердил, словно чеховский герой, тонкий господин толстому в пенсне:
— Ну, я понимаю, взяли вас и Николая Сергеевича. Вы — видные кадеты, писали, говорили против большевиков. Но меня-то за что? Я ведь ни слова не сказал и не написал. Только что дал свое имя в список. Теперь уж, шалишь, умнее буду.
Наконец, явился комиссар с Гороховой и распорядился вести арестованных в бывшую Военную тюрьму на Нижегородской улице. Они покорно двинулись туда гуртом под охраной всего четверых чекистов. Почему-то присмирел даже «пошехонский» парень.
В тюрьме работа с арестантами уже кипела. В комнатах первого этажа их вперемешку допрашивала свора следователей из ЧеКи, состоявшая из рабочего, матроса, интеллигента, солдата и, видимо, бывшего железнодорожника… Приободрились, узнав, что Скорбин и Орловский помогут им в этих больше формальных допросах. Всех здешних арестованных «по списку гласных» было свыше двухсот человек, среди которых и педагоги, и академики, и археологи, и строители. Далеко не все из них были членами партий, по спискам которых шли, некоторые совершенно не интересовались политикой ни до октября 1917-го, ни после.
Первый допрашиваемый Орловским инженер, мигая красными от бессонницы глазами, наклонился к нему через стол и приглушенно забормотал:
— Я вижу, что вы не чекист, а юрист. На что же это походит? Крайне правые, работающие за спиной большевиков, дали им задание отбить у нашей либеральной интеллигенции охоту соваться в общественные дела. Избытком гражданского мужества все эти хорошие специалисты, но смирные люди никогда не отличались. А тут большевики нам показали, что согласие дать свое имя на помещение в списке кандидатов в гласные вовсе не такая законная и невинная вещь, как казалось. Мы даже в гласные не прошли, а в тюрьму попали, и что дальше будет, неизвестно.
Орловский слушал его, потом — такие же разглагольствования следующих арестантов и думал: «В начале века интеллигенция заместила дворянство и стала новым правящим классом в русском обществе. Но почему ее называли мечтательной, идеалистической? Причем, этим идеализмом и объясняли стремления интеллигенции ко всякого рода конституциям. На самом же деле то был не идеализм, а величайший классовый эгоизм, желание захватить верх над народом. Их вражда к царской власти вытекала из того же источника. Интеллигенты хотели ее или подчинить своим целям в конституционной монархии, или совсем упразднить в республике».
Окружавшие следователи вели себя в соответствии с собственной «классовостью», одни допрашивали очень вежливо, не без язвительности, другие грубо ругались и кричали. В этих кривых зеркалах допросчиков возрождались полицейские замашки старой России, когда благопристойно разговаривали с образованными и норовили унизить людей попроще. Чекисты орали на купцов, но пасовали перед державшимися с достоинством интеллигентами.