Потом не изменяющий веселому тону барон Фитингоф задумчиво произнес:
— Сегодня опять получили вместо рыбы перья и хвост. Как хотелось бы вкусить настоящей пищи.
Вдруг за комодом что-то пискнуло, пробежало. Барон вскричал:
— Эта проклятая крыса не дает мне покоя! Давайте же не дадим ей уйти!
Немедленно организовали охоту с загонщиками и ловцами. Крысу удалось ранить палашом, она забилась под диван. Туда посветили и, о, чудо! увидели там кем-то засунутую и забытую большую банку с тушенкой. Помиловали за это крысу, а содержимое банки опрокинули на сковородку и понесли на камбуз.
После того как разогретую тушенку съели, вернулись к прежним разговорам. Офицеры с «Гангу-та» рассказали, что их матросы во время рыбалки извлекли гирлянду трупов соловецких монахов, связанных друг с другом у кистей рук проволокой. Помянули и две баржи заложников, затопленных недалеко от Кронштадта. Когда уже потихоньку пошел разговор об адмирале Колчаке, услышали с берега громкие голоса.
Знаменский и молодые офицеры вышли из каюты и устремились на палубу. Неподалеку от «Сибирского Стрелка» виднелись какие-то совещающиеся люди. Потом они пошли в сторону других кораблей.
В ночной тишине за стенкой гавани слышались выстрелы палачей.
Оставшийся на палубе Знаменский стоял около кормового якоря-верпа и горько думал: «Что за неспособность к единодушному сопротивлению! Сколько раз приходилось видеть, что сотню арестованных ведут три-четыре оборванных мерзавца, не умеющие даже держать винтовок… Только что крыса, окруженная десятком великанов-людей, без ноги, отрубленной палашом, геройски бросилась на грудь мичману Николину, а целые людские стада китайцы-чекисты баранами гоняют на смерть. Среди нас много сильных и смелых людей, но нет веры друг в друга. Может быть, оттого, что нет настоящей веры и в Бога?»
Долго тянулась эта «Еремеевская» ночь для офицеров, собравшихся на «Памяти Азова».
Утром они увидели, как из гавани валила толпа матросов, тащившая продавать офицерское обмундирование, кое-где залитое кровью расстрелянных.
Знаменский вернулся в Петроград и сразу отправился на службу в генштаб.
Около своего кабинета капитан увидел комиссара Гольгинера. Тот, многозначительно осклабившись, сообщил ему:
— Андрей Петрович, она дома и ждет, — особенно нажал на слово «она».
Знаменский, услышав это, даже не стал открывать кабинет, а поблагодарил Гольгинера и пошел на выход. На улице моряк, лихо сдвинув шапку на ухо, взял курс к массиву жилых домов неподалеку от Гороховой улицы.
Там он вошел в прекрасно отделанное, не подвергшееся осквернению парадное. Постукивая пальцами в лайковой перчатке по перилам с узорчатым чугунным литьем, весело приподнимая густые брови, Андрей Петрович медленно поднялся на площадку второго этажа и повернул рычажок механического звонка.
Дверь распахнулась. На пороге великолепной квартиры стояла высокая, узкобедрая дама в кружевном голубом пеньюаре, по которому можно было решить, что это кто-то из «недобитых». Однако сп> ило присмотреться к неприязненно жгучим темным глазам женщины, властной складке губ, заостренности черт лица, никак не намекавшей на породу, чтобы понять, — эта из новых хозяек жизни. Еще бы, дверь капитану Знаменскому открыла ни кто иная, как председатель президиума Петроградской Чрезвычайной комиссии Валентина Назаровна Яковлева.
Это о детстве несокрушимой Яковлевой позже советский писатель «наваяет»: «И еще был случай, поставивший ее над всеми не только девчонками, но и мальчишками двора. Устроили состязание. Поджигали паклю: кто дольше выдержит, не побоится огня. Валя стояла окаменелая, вытянув длинную худую руку. Огонь уже жег ее пальцы, резко пахло паленой кожей. И не выдержал кто-то из мальчиков, стоявших рядом, зажал паклю в пятерне, погасил…»
Валентина Назаровна, с изможденным лицом радостно осветившись, схватила за плечи моряка и впилась в его губы страстным поцелуем. Ответивший «главчекистке» так же пламенно Знаменский не случайно думал в минувшую ночь, что «в этой борьбе дамы играют фатальную роль». С этим, наверное, согласился бы и супруг его любовницы, бывший профессор, товарищ Штернберг, воевавший сейчас на красном Восточном фронте членом Революционного совета 2-й армии.
Дверь за ними закрылась, и тогда из-за нижнего поворота лестничного марша выглянул посмелее агент Орги лейб-гренадер Алеша Буравлев. Он пришел сюда «хвостом» Знаменского из морского генштаба. Там он, так же затаившись за углом коридора, не только видел его беседу с комиссаром Гольги-нером, а и услышал ее содержание.