Коля прыгнул на крыло, вскарабкался к кабине. Он потряс летчика за плечо. Голова летчика чуть качнулась.
— Скорее! Живой! — задыхаясь от дыма, крикнул Коля.
Алик и Маркс были уже рядом. Отстегнув ремни, они с трудом вытащили летчика из кабины. Осторожно спустили на траву тяжелое тело. Чтобы летчику было удобнее лежать, Алик подстелил ему под голову свою телогрейку. Маркс принес в шапке воды. И только тут ребята заметили на комбинезоне летчика дырки, много дырок, возле которых расплылись темные пятна.
Первый человек, который прилетел к ним с нашей земли, прилетел мертвым. Его убили еще в воздухе.
Когда Алик понял это, он заплакал. И, глядя на него, заплакали Маркс и Коля. Они плакали молча, не всхлипывая, не утирая слез. Они плакали, как мужчины. Если бы в эту минуту пришли фашисты, то мальчики дрались бы с ними до последнего вздоха. Руками, ногами, зубами — насмерть...
Но фашисты не пришли.
У летчика в карманах были документы и письмо. Письмо начиналось так: «Дорогой Лешенька! Мы все уже в Новосибирске. Холодина стоит такая, что сил нет. Намерзнусь за день на работе, приду домой и думаю: как же тебе, наверное, наверху холодно. Каждое воскресенье хожу на базар, ищу тебе шерсти на варежки. Теперь, слава богу, нашла козий пух. Теплый, теперь такого нигде не достанешь...»
Летчика Лешу похоронили в лесу. Похоронили тайком, без памятника, чтобы не нашли немцы. Его положили в могилу в полной форме, и никто, из мальчиков даже не подумал взять пистолет, потому что героев всегда хоронят с оружием.
Зима в тот год была жестокой. Немцы стали еще подозрительнее и злее. Промерзшие патрули для храбрости палили в ночь. Стреляли на шорох, на огонек цигарки, стреляли чуть ли не в собственную тень. Они смертельно боялись партизан. Выходить из деревни становилось все труднее. А выходить было нужно. Ребятам наконец удалось связаться с партизанами. Это сделал Коля. Он пропадал целыми Днями. Возвращался усталый, с посиневшим от холода лицом. На расспросы он отвечал неопределенно или отмалчивался. Напрасно пытались Алик и Маркс узнать у него хоть что-нибудь. Коля ничего не сказал. Тогда замолчали Алик и Маркс. Они дулись, бросали на Колю сердитые взгляды, но это не помогало. Наконец даже Маркс, всегда молчаливый, тихий Маркс, не выдержал.
— Ты думаешь, что мы ничего не видим? — сказал он Коле. — Пожалуйста, думай... Мы все знаем — ты ходишь к партизанам. Верно, Алик?
— Правильно, — сказал Алик, — пусть он не врет.
— Я вру?! — крикнул Коля. — Чего я вам наврал?
— Ничего, — ответил Маркс. — Раз не говоришь правду, — значит, врешь. Мы же поклялись, чтобы вместе...
— Ничего я не вру... — буркнул Коля. — Мне командир сказал: если попадешься один, то это — один, а если трое, то это — трое. Будут одного мучить или троих — есть разница? Я про вас говорил. Он сказал: до времени...
— Тогда мы сами найдем, — спокойно сказал Маркс.
— Не нужно искать! — зашептал Коля. — Я должен был вам завтра сказать. Завтра повезем партизанам продукты.
— Здорово! Молодец, рыжик! — Алик, мгновенно забывший все обиды, хлопнул по плечу Маркса. — Это годится, верно, Марик?
Маркс молча кивнул. Он и так уже сказал сегодня слов больше, чем обычно говорил за неделю.
С этого дня ребята постоянно помогали партизанам. Оказалось, что в деревне не так уж мало людей, которые связаны с партизанами. Они передавали ребятам продукты и одежду, а те отвозили все это в лес и оставляли в условленных местах. Это было настоящее дело. И все же... Продукты... Горбушкой хлеба фашиста не убьешь. Их убивают из автоматов. А мальчики пока могли только мечтать об оружии. И вот пришло первое боевое задание.
Как звонко поют лыжи на мерзлом снегу! Но песня та — предатель. Как хороши голубые дороги в зимнем лесу! Свежая, морозная луна серебрит ели... Но свет луны — только помеха. Лучше всего, если пасмурно небо, если буран, если темень. Чем хуже, тем лучше: немцы боятся темноты. Давно ли даже в летний день ее казался мальчикам загадочным, таинственным. Но пришла война. Все изменилось на этой земле. Привидения и колдуны, которыми когда-то пугал ребят Алик, затаились до лучших, мирных времен. Сейчас в лесу чувствуешь себя безопаснее, чем даже в собственном доме.
По притихшему ночному лесу пробирались на лыжах трое ребят. И если они боялись, то вовсе не одиночества. Скорее они боялись кого-нибудь встретить.
Вот и опушка. Впереди расстилается темное поле. Оно кажется мертвым. Но вот порыв ветра приносит какой-то металлический звук... вспыхнул и сразу погас крошечный светлячок... чуть слышно тарахтит не то танк, не то трактор. Там — аэродром.
Мальчики, сидя в кустах, трут одеревеневшие щеки, суют руки под мышки и снова трут. Хуже всего ногам: от ступней чуть ли не до колен разбежались морозные иголки. Хорошо бы побороться или просто встать да попрыгать... Но этого делать нельзя — могут услышать.
И вот оно наконец! Издалека доносится басовитый гул. Он приближается, опускается все ниже и ниже и плотно обволакивает все вокруг.
А поле притаилось — молчит.
Уже над самой головой ревут моторы.
Поле молчит.
Тогда Коля выхватывает ракетницу и стреляет в черное небо. Маленькая звездочка летит над полем, разгораясь все ярче, и неожиданно гаснет. Но ее заметили. Где-то наверху начинает петь сирена. Она набирает силу, вот уже она не поет, а визжит все громче, все пронзительнее, и тогда становится понятно, что это не сирена. Это бомба.
На середине поля взметнулся вверх огненный язык, осветив присмиревшие самолеты с крестами на крыльях. И внезапно поле оживает. Огненные трассы пулеметов взмывают вверх. Вспыхивают прожекторы. Сухо и деловито тявкают зенитки. В небе мигают огоньки разрывов. А сирены вверху визжат не переставая, и на поле пачками рвутся бомбы. Где-то на краю аэродрома вздымается в небо огненный столб и повисает в воздухе. Попали в бензохранилище.
На лицах ребят пляшут багровые отсветы. Снег, сбитый воздушной волной с дерева, осыпается на них целыми сугробами. Но они ничего не замечают.
— Дай мне! — кричит Алик на ухо Коле.
Коля протягивает ему ракетницу. Алик вскакивает на ноги и посылает в поле еще одну, уже бесполезную и теперь едва заметную звездочку.
Трудно быть матерью партизана. Он еще не взрослый, этот партизан, но уже и не ребенок. Он умеет ненавидеть, как большой, и может оступиться, как маленький. Он надувает губы, хмурится, отмалчивается — хранит свою военную тайну. Да разве от матери скроешься! И если отпускает она его по ночам, то вовсе не потому, что хочет, а потому, что знает — все равно уйдет.
В избе Маркса темно. Дружно посапывают у стенки малыши. Спит и Маркс. Только мать не спит. Встретила она сына поздно ночью, поплакала на радостях, что живой остался. Вот ведь радости теперь какие — только плакать... Лежит она в темноте с открытыми глазами и думает: как уберечь мальчика? что сказать? что сделать? Он говорит: нужно! Она и сама знает, что нужно. А если убьют, тогда как...
Так ничего и не придумав, она засыпает беспокойным сном.
Утром кто-то осторожно постучал в дверь. Маркс соскочил с кровати. Снова стук — тихий, скребущийся. Немцы так не стучат.
— Кто там?
— Откройте скорее. Свой...
Маркс приоткрыл дверь. На пороге, озираясь, стоял человек в старой шинели без хлястика, в потрепанной ушанке со звездочкой.
— Хозяин, спрячь на часок. Фашисты...
Маркс молча посторонился. Человек вбежал в избу и остановился посреди комнаты, озираясь. Только сейчас Маркс разглядел два кубика на петлицах: лейтенант.
— Хоть до вечера... — жалобно сказал лейтенант. Маркс кивнул.
Лейтенант подошел к окну, осторожно выглянул на улицу из-за занавески.
— Не бойтесь, товарищ лейтенант, — сказал Маркс. — К нам еще ни разу не заходили. Вы, наверное, голодный...
— Я не боюсь, — ответил лейтенант. — Понятно, что свои. — Он сел за стол. Маркс поставил перед ним чашку с картошкой.