Это была новая, неизвестная доселе огневая точка врага. Майор сразу оживился. Наблюдения Урманова совпадали со сведениями, добытыми другими путями.
Майор отправил Галима отдыхать.
Галим возвращался в свое подразделение по замшелой тропинке, вьющейся между мачтовыми соснами.
— Товарищ лейтенант, — окликнул его голос сзади.
Галим обернулся. Перед ним стоял широкоплечий, невысокий сержант.
— Ильяс!
Они обнялись.
— Какая встреча! — широко улыбнулся Акбулатов, — Когда сказали: вернулся Урманов, я не поверил своим ушам. «Где он?» — говорю. А мне: «Ушел на задание». Всю ночь сегодня не спал.
— А ты, оказывается, и на войне разъезжаешь по домам отдыха, — шутя упрекнул его Галим.
— Это за успешное выполнение задания меня послал генерал, — словно оправдываясь, объяснил Акбулатов, продолжая поглядывать на Галима блестящими от радости глазами.
В этом крепком, с мужественным лицом и острым взглядом офицере мало что осталось от того Галима, который приходил лет пять назад в маленькую комнатку Ильяса р’ешать с ним алгебраические задачи. Если бы не предупредили, Ильяс, пожалуй, не узнал бы его сразу. Но чем больше они говорили, тем явственнее Ильяс улавливал уже полузабытые черты прежнего Галима. Они были в его взгляде, в повороте головы и еще в каких-то запомнившихся движениях.
Галим смотрел на Ильяса и также сравнивал с прежним, хотя Ильяс был в том среднем возрасте, когда человек внешне меняется медленно. Прежний Ильяс чувствовался в его веселой улыбке, в неистребимой бодрости; новое проступало в глубоких складках вдоль крыльев носа, в шраме на правом виске, в появившихся седых волосках и, главное, в той особой черте характера, что развивается в разведчике в связи с его опаской службой: быть всегда и ко всему готовым, даже тогда, когда нет опасности.
До завтрака оставался почти целый час свободного времени. Акбулатов сбегал за своей «саратовской» тальянкой. Он не расставался с ней с начала войны.
— Вспомним старину! — сказал он Галиму, и его огрубевшие короткие пальцы побежали по истертым клавишам. Вот, как первый ветерок, слабая, еще неясная трель, вот серебряный звон колокольчиков. И пошла, пошла знакомая мелодия, впитанная сердцем вместе с материнским молоком.
Галим невольно огляделся по сторонам. Кругом обступили мачтовые сосны, а внизу сквозь зелень мелькала гладь голубого озера. Словно вторя тальянке, куковала невидимая кукушка. Казалось, где-то совсем рядом медленно и величаво течет родная Волга и под заветной рябиной парень целует девушку; всплывал тихий городок Мензелинск с черемухой и вишней за домом, с многоголосым шумом сабантуя.
Ни Акбулатов, ни Урманов не заметили, как шагах в десяти от них начали собираться бойцы. Первым прибежал Галяви Джаббаров, потом трое из хозвзвода и двое из минометной роты — рослый сержант и маленький горбоносый ефрейтор. Запыхавшись, примчался связист с катушкой. Все оставались на ногах, лишь связист присел на корточки, вытирая пот со лба. Правая его рука была обезображена, — без двух пальцев. Он то и дело взглядывал на свою руку, и улыбка с его широкого загорелого лица мгновенно исчезала. Но через несколько секунд, забывшись, он снова улыбался и шепотом говорил товарищам:
— Мотив Шугуры…Минзаля… А это вроде новый мотив, слышу впервые…
Это был тот самый Шагиев, который на Волховском фронте рассказывал Ляле, как он женился. В дивизию Ильдарского он попал после ранения, из запасного батальона. Он был ранен довольно тяжело, но не это огорчало его. Когда Шагнев начал выздоравливать, он забирался со своей гармонью куда-нибудь подальше, где никто его не мог видеть, и пробовал играть. Но гармонь издавала лишь жалкие, несвязные звуки. Сердце Шагиева обливалось кровью, веселый ефрейтор даже плакал. И все же вначале у него была хоть искорка надежды, он еще мечтал тренировкой вернуть уцелевшим пальцем прежнюю гибкость. Но проходили дни, а тренировка ничего не давала. Наконец, убедившись в том, что надежда потеряна навсегда, он подарил свою гармонь одному бойцу:
— Смотри, браток, береги се. Сна золотая!
С тех пор он не мог оставаться равнодушным к чужой игре. Где бы ни зазвучала гармонь, он обязательно прибежит и послушает. Его тонкий слух еще издали улавливал, на какой гармонике играют. Родные мелодии, которые на фронте звучали редко, его особенно волновали.
Как только Акбулатов перестал играть, к нему подскочил Шагиев: