— Мария Мансуровна, вас просят два бойца.
— Кто такие?
— Не знаю, стоят у входа.
Мунира еще раз с любовью взглянула на Галима и пошла к двери.
— Мунира, если случайно они ко мне, пусти, очень прошу, — сказал он.
Бойцы пришли действительно к Урманову.
— Разрешите узнать о состоянии здоровья лейтенанта Урманова, товарищ военврач, — сказал один из них, не скрывая тревоги. — Я его боец, парторг Шумилин. А это Березин — наш санитар.
— Не волнуйтесь, товарищи. Здоровье лейтенанта Урманова улучшается, — сказала Мунира.
— Вчера нас напугали, будто у него началось заражение крови. Значит, ему лучше, товарищ военврач? — облегченно вздохнул Березин.
— А вы не отправите его в тыл? — добавил Шумилин.
— Нет, нет, скоро снова будет у вас.
— Вот за это большое спасибо, товарищ военврач. Можно повидаться-то с ним? Мы тут блинчиков привезли. Наш повар специально стряпал.
Мунира улыбнулась.
— Он здесь не голодает. Можно было бы и без блинчиков. Ну, проходите, только на десять минут.
Пока их вели в землянку, Шумилин даже успел шепнуть Березину:
— Вот какие бывают ласковые медработники, а ты у нас как медведь.
Галим тепло поздоровался с ними и сразу спросил о Верещагине.
— Не отвечает на наши позывные, — вздохнул Шумилин, — что-то, видно, случилось.
Десять минут пролетели быстро. Правда, разведчики по истечении срока посидели еще с четверть часа, но разве обо всем переговоришь? И только когда Лиза напомнила, что время давно истекло, они неохотно поднялись.
— Через несколько дней вернусь, — сказал Галим, пожимая им руки.
9
Солнечный луч, не шире лезвия клинка, осветил избитое, в ссадинах и кровоподтеках, лицо человека, бесформенной массой громоздившегося в углу глубокой сырой ямы. Чуть подальше, у стены, выделялось в почти ночном сумраке ямы еще одно черное пятно.
Вдруг человек зашевелился. Солнечный луч, пробежав по запекшимся губам и окровавленному подбородку, скользнул на широкую грудь, осветив вытатуированного на ней беркута с распростертыми крыльями. Упершись в земляную стену, человек попробовал встать на ноги. Но сырая земля не выдержала тяжести тела, осыпалась, и человек тяжело рухнул на дно ямы.
Послышался всплеск воды. Немного погодя в углу снова началось движение. С трудом, словно поднимая на плечах груженую телегу, человек встал сначала на четвереньки, потом, передохнув, на колени.
Это был Андрей Верещагин. Рядом с ним, у стены, разметавшись, с неловко повернутой головой, лежал Ильяс Акбулатов. Из-под сбитой повязки на лбу сочилась кровь. Еле шевеля губами, старший сержант быстро бормотал что-то на родном языке — явно бредил.
— Ильяс, друг, опомнись… Потерпи, дорогой. Не сдавай, — прошептал Андрей и, осторожно приподняв голову товарища, прижал ее к своей груди.
Акбулатова привел в себя настойчивый, требовательный стук. «Кто это стучится ко мне? Кто так добивается? Кому я нужен?» — тяжело вздохнул он и, окончательно придя в себя, понял, что это напряженно стучит измученной, натруженное пытками сердце Андрея.
— Лучше бы пасть нам на поле боя… Несчастливые мы с тобой солдаты, Андрей, — едва слышно, но уже в полном сознании прошептал он.
Тяжело было слышать эти слова Верещагину. И он возразил:
— Зато никто не скажет про нас, что мы были плохими солдатами. А сейчас?.. Что ж, и сейчас мы сумеем встретить свою последнюю минуту, не запятнав чести советского воина.
Акбулатов долго смотрел на узкую солнечную, ослепительно золотую полоску, заглянувшую в яму. Она казалась ему лучом самой жизни… далеким приветом от Нади. Но вот, видимо, тучи заволокли солнце, и золотая полоска исчезла.
— Что ж, смерть так смерть, — произнес он, когда в яме опять стало темно, — Не скрою… тяжело уходить из жизни, оставлять любимую… горько ей будет… оставлять друзей. Так хочется дожить до победы, вернуться на завод, всласть наработаться там, как работали до войны… А хороша будет жизнь, Андрей, когда на земле не останется ни одного фашиста. Знай трудись, изобретай, пускай на полный ход все твои замыслы, какие есть у тебя.
— Да, не будь проклятых фашистов, не сидели бы мы с тобой в этой яме, а делали бы каждый свое дело — на радость себе и всем добрым людям. Но уж раз фашизм зародился, сам он не уйдет. Выпалывать с корнем этот опасный сорняк, который глушит все чистое и живое, — кровное дело всех честных людей. Мы с тобой тоже потрудились над этим немало. Если и суждено нам погибнуть, так не зря гибнем.
Наверху раздались шаги. Двое солдат, разбросав ногами жерди и хворост, прикрывавшие яму, спустили вниз длинную лестницу. Тот, что был постарше, махнув на себя рукой, визгливо выкрикнул по-немецки: