Это Наталка, сердцем, что ли, почуяв, что Василий и его друзья идут вызволять ее из неволи, решила показать свое место. Был у нее цветной кисейный платок, подарок Василия. Улучила она минутку, высекла о кремень искру — тогда-то и увидел Василий зеленоватый ласковый свет, — подожгла платок и бросила его со скалы. Ветер подхватил платок, и стал он разгораться все сильнее, и в небе заиграло разноцветное пламя.
…Шел-шел Василий с рыбаками, и уперлись они в отвесную каменную стену, — продолжал старик. — Оставался у них один выход — вверх. А куда без крыльев полетишь?.. Видят — на самой скале растет дерево. Василий взял у всех кушаки, сплел из них длинную веревку, цривязал к одному концу камень и бросил, да так ловко, что веревка вокруг дерева обвилась. Поднялись они по одному на скалу, а там вокруг столько света, вроде бочку смолы кто зажег. Это Наталкин платок зажег все небо над скалой, и горит оно от края до края, будто ветер легкими разноцветными шелками играет.
Увидел с той скалы Василий свирепого птичьего царя и самолично покарал его, а Наталку свою освободил…
Дядя Ваня вдруг умолк, и в наступившей тишине было слышно, как он водил рукой по своим усам, словно припоминая что-то.
— Так-то вот и мы к своим пробираемся, чтобы сообща нашу родину от фашистской нечисти освободить.
В тот вечер финны попробовали окружить отряд. Но после короткой стычки бойцам удалось прорвать вражье кольцо и выскользнуть из окружения. Во время боя дядю Ваню тяжело ранило. Бойцы всю ночь, сменяясь, несли старика на носилках.
Лида то и дело прикладывала ему к голове мокрую тряпицу, вытирала выступавшую из-под повязки кровь.
— Уж потерпи, дядя Ваня, скоро, скоро дойдем до своих… — утешала она его.
— До своих?
— Да. И тебя на самолете отправят в город.
— В город?
— Ну конечно, в город. Там, сам знаешь, какие хорошие врачи. Они быстро поставят тебя на ноги. И ты поправишься.
— Спасибо на добром слове, доченька, — судорожно вдохнул воздух дядя Ваня. — Только уж недолго мне осталось… Эх, а какая хорошая, какая счастливая еще будет жизнь впереди!
Старик закашлял кровью.
— Вот, дядя Ваня, какой ты недисциплинированный, все говоришь да говоришь. А разговаривать тебе нельзя…
Под вечер дядю Ваню похоронили на одной из безымянных высот. Силясь не разрыдаться, Лида кусала платок… Мужчины упорно смотрели себе под ноги.
4
К концу длинного и тяжелого пути отряд пограничников и моряков своим внешним видом мало уже походил на воинскую часть. Тем более глубоко понимали и чувствовали эти люди в изодранном обмундировании, в разбитых, стянутых обрывками телефонного провода сапогах и ботинках, обросшие, с воспаленными от бессонницы глазами, что всю надежду на выход из окружения они должны возлагать на сплоченность и дисциплину отряда.
Лес за это время неузнаваемо изменился. По-осеннему шумели пожелтевшей листвой карельские березы, горящими факелами пламенели кроны осин. Почва под ногами становилась все мягче. Оступишься — глухо чавкает под подошвой холодная зеленая жижа. По ночам частые звезды нависали над черной болотной водою.
Сквозь изрядно поредевший лес с линии фронта доносились уже не только далекие раскаты орудий, но и долгие, похожие на звук рвущегося полотна пулеметные очереди. Опытные бойцы прислушивались к этим звукам и определяли:
— Всю ленту пускает. Верно, тяжелый бой.
Временами казалось — откуда-то с большой высоты рушились очень тяжелые ящики. Ноги ощущали, как сотрясалась земля. Что бы это могло быть? Одни говорили, что это артиллерийские залпы, другие пускались в рассуждения о каком-то новом, неведомом оружии.
В районе Куло-Ярви в схватке с вражеским пикетом был ранен в обе ноги мичман Шалденко. Он искусал себе губы, без устали сыпал проклятиями, стихая лишь на время, когда к нему подходила Лида — «товарищ медсанбат», как прозвали ее в отряде.