— Уже двадцать седьмой километр?
— Точно, он самый.
Поеживаясь от ночного холода, в бушлатах с поднятыми воротниками, моряки прыгали в темноту.
— Куда же нам теперь держать курс? — тотчас же окружили они шофера.
— Курс норд-ост тринадцать! — ответил шофер услышанной им когда-то от моряков фразой. Потом показал рукой во тьму: — Идите вон туда. Видите, мерцает огонек?
Моряки взяли направление на эту единственную светящуюся в ночи точку. Они долго спотыкались о камни, куда-то проваливались. Один Ломидзе ступал с легкостью кошки впереди группы, ловко обходя препятствия на пути.
— Совсем как в поговорке: «Глазам видно, а ногам обидно», — смеясь, сказал Верещагин.
Наконец моряки добрели до источника света. Это был искусно замаскированный валунами костер, вокруг которого сидели несколько пехотинцев.
— Приятной компании, братцы пехотинцы, — обратился Верещагин. — Разрешите погреться?
— Пожалуйста, милости просим. О, да никак моряки?
Моряки, протянув посиневшие от стужи руки, устроились поближе к огню.
— Ну и холодина, — заметил Ломидзе. — До костей пробирает!
— Это еще терпимо. Вот погоди, зима придет да завернет под шестьдесят градусов…
Верещагин оглядел пехотинцев. Это была группа раненых.
— С переднего края? Как там?
— Бывает и туго! — сказал молодой боец с перевязанной головой. — Жмут нас егеря. Ежечасно, сволочи, бросаются в психическую атаку.
На северной стороне неба вспыхнули зеленовато-желтые лучи и, медленно поднимаясь над горизонтом, образовали блестящий световой венец — корону северного сияния с резко ограниченным внутренним и неопределенным, размытым наружным краем. А внутри дуги темнел полукруг, словно подымалось огромное потухшее солнце с мигающими далекими точками звезд.
Все, кто был у костра, стояли теперь на ногах.
— Северные ворота! — показал кто-то на чудесную арку с венчиком.
— Вот в эти ворота мы и пойдем, братишки, — с подъемом сказал Верещагин. — Ведь не худо, а?
Но дуга уже менялась, теряла свои очертания.
— Мне пришлось сражаться и на Карпатах, и на Кавказе, — сказал пожилой пехотинец. — Побывал и в Каракумах. Везде своя красота.
— Надо только уметь ее видеть и любить, — поддержал Верещагин.
— Это вы правильно, товарищ моряк, — сказал тот же пехотинец, — без любви, особенно здесь, на севере, холодновато бывает.
Начинало светать. Из темноты проступали ближние сопки. Ветер стих, в воздухе медленно закружились редкие снежинки.
— Ну, прощайте, ребята, скорее поправляйтесь, — сказал Верещагин, и моряки двинулись дальше.
— Прощайте. Бейте крепче егерей! — пожелали им раненые.
По мере приближения к переднему краю звуки выстрелов становились слышнее. Вскоре они усилились настолько, что казалось, горы дрожали от них. Горизонт от края до края был окутан сплошным дымом.
Через четыре-пять километров показалась проложенная наспех дорога, ответвлявшаяся влево от шоссе. Моряки пошли по ней.
Из-за сопки на полном галопе выскочили двое всадников. Увидев группу моряков, они остановились. Передний, под которым был серый в яблоках конь, натянув поводья, властно спросил:
— Кто такие? Куда идете?
И хотя плащ-палатка скрывала его знаки различия, моряки поняли, что говорит с ними большой командир.
— Следуем в энскую бригаду, — доложил Верещагин.
— Документы.
Верещагин протянул полученное от коменданта назначение. Всадник ознакомился с ним.
— Идите прямо по этой дороге. Доложите в штабе, чтобы вас назначили в первый батальон.
— Есть в первый батальон… Простите… я не вижу ваших знаков различия.
— Вас направляет замкомандира бригады.
Нетерпеливо перебиравшие ногами кони, почувствовав прикосновение шпор, взяли с места.
Встреча с заместителем командира бригады подняла настроение моряков. Они оживленно заговорили.
— Кажется, очень суровый человек, — решил Ломидзе.
— Лобастый. Видать, голова!
— Как вы думаете, ребята, а почему он нас назначил в первый батальон?
— Наверно, там нехватка людей.
— А по-моему, мы понравились ему. Первый батальон всегда считается лучшим…
Итак, все начиналось снова. Моряки, описав гигантскую дугу, возвращались опять к берегам Баренцева моря. Но странно, хотя в Заполярье, как и в Норвегии, громоздились причудливые скалы и каменные бабы, хотя и здесь, как в горах Норвегии, ветер ревмя ревел, будто сто медведей, и, швыряя в лицо колючей ледяной пылью, заставлял идти боком, моряки почувствовали тепло, которого не чувствовали на чужбине. Это было тепло родной земли, которое дано ощущать только ее любящим сынам.