Предложение почитать газету было встречено сдержанно. Большинство присутствующих уже читало ее. Этому обрадовались, однако, уборщицы библиотеки, и чтение началось. Происходило оно на неправильном языке, но интересы уборщиц удовлетворило явно. Кое-как справился импровизированный культработник и с поставленными ему вопросами. В самый разгар последних раздался неожиданный крик: «Первое отделение, стройся и выступай в боевом порядке». Я спросил недоуменно одного из научных руководителей библиотеки, стоявшего рядом, что это значит. Он недовольно махнул рукой и сказал: «Да, это наша молодежь…» Дальше не стал говорить.
Не происходило между тем самого главного. Не слышно было бомбардировки. Город оставался мертвенно тихим, о чем можно было судить благодаря открытому окну подвала. Только изредка раздавались шаги одиночного прохожего, по-видимому работника ПВХО, или шум проносившегося автомобиля. Когда последовал отбой, то все решили, что это была собственная проверка готовности встретить налет. В то время население города не знало, что во время войны могут быть и приятные сюрпризы и «тревоги без тревог» по несколько раз в день будут продолжаться до самого начала сентября. Советский актив не замедлил, конечно, заговорить о высокой действенности противовоздушной обороны и бессилии немецких самолетов приблизиться к Ленинграду. Советский обыватель об этом не говорил, помня, видимо, русскую пословицу «Цыплят по осени считают», но был доволен отдыхом во время работы, когда все могли идти в убежище. Позже некоторые администраторы потребовали своей властью, чтобы и во время тревоги, раз она проходит столь благополучно, все оставались на месте и работали. Тогда начали «ловчить». Будучи превращен на одиннадцатый день войны из научного работника в чернорабочего одного предприятия, я наблюдал, как поспешно бежали отдельные рабочие при первых же звуках еще общегородской сирены в сторону от своего цеха, чтобы быть захваченными тревогой в уборной или просто на дворе и попасть в ближайшее земляное убежище. Там можно было покурить, побеседовать, и все это на законном основании. Всякое движение по открытой территории во время тревоги запрещалось.
В 12 часов дня я поехал из библиотеки в свой институт. Там происходило чрезвычайное оживление. Аспиранты и научные сотрудники, обычно занятые за пределами института, были все в сборе, но никто не работал. Служебные комнаты были пусты. Люди толпились в коридоре под предлогом «перекурки». «Перекурка» была не прекращающейся в этот и последующие дни недели. Позже она прервалась, как прервалась работа всего института.
Шли горячие разговоры в тонах советского патриотизма. Были люди, искренне верившие, что пришел решительный час столкновения двух систем и Советский Союз к нему вполне готов. От многих веяло обычным подхалимством и карьеризмом. Момент был удобный, и в случае победы всякие изъявления преданности власти могли обеспечить лучшее место у государственного пирога. «Стою я вчера у Октябрьского вокзала, – рассказывал четвертый или пятый раз один немолодой уже сотрудник, – и вижу, идет группа красноармейцев. “Товарищи, товарищи, кричит им продавщица киоска, воды газированной напейтесь”. В Берлине напьемся, отвечают те».
Болтали много всякой ерунды: «Мощь советской авиации колоссальна», «Достаточно произвести сложение самолетов, участвовавших в крупных городах во время парадов по случаю революционных праздников. Данные об их числе можно найти в газетах», «Генерал Городовиков занимал с одной кавалерией город Львов», «От советских кавалеристов следует ждать поэтому исключительно больших успехов» и т. д. и т. п.
При всех проявлениях подобного патриотизма и веры в успех бросалось в глаза одно: никто из научных работников абсолютно не возмущался тем, что Германия напала противно заключенному договору. Это обстоятельство казалось просто забытым. Войну принимали как событие вполне закономерное, ожидавшееся все 24 года и наконец происшедшее. Посетители парикмахерской, где я услыхал речь Молотова, реагировали иначе. Там нашлись люди, возмутившиеся, по крайней мере в первый момент, самым фактом нападения на СССР вопреки договору. Это объяснялось, видимо, их более низкой политической квалификацией, незнанием закономерностей эпохи социалистических революций, а может быть, просто нежеланием войны и верой поэтому в заключенный договор.