А затем был блокпост. Точно такой же, как в Балашихе. Только поселок назывался иначе: Энергетик. И тоже милиционеры, выбежавшие из-за блокпоста, кричали ей что-то, требовали, указывали на обочину, грозили оружием, даже стреляли в воздух, когда она, остановившись, поняв бессмысленность своего побега, развернулась и бросилась назад. Мимо выползавших на шум местных жителей безвестных поселков, мимо вдрызг пьяной женщины, доползшей до водительского места и уже распахнувшую дверь, да раздавленную какой-то фурой, мимо мужчин, закатавших в простынь свою минутную слабость и тащившую к ближайшему пруду, мимо детей, не то клянчащих милостыню, не то предлагающих себя в обмен на боезапас для родителей. Назад, а значит, в никуда.
Она не хотела прошлого, но оказавшись меж двумя блокпостами, потеряла на этой дороге и будущее. Она проехала ее всю, трассу М7 от Москвы до Владимира, и сил на возвращение не осталось. Да и что ей было возвращаться: куда и к кому? К тому, кто предал ее ради ее же мертвой сестры? Нет, с ним она попрощалась еще четыре дня назад. В свой пустой дом, нет, она давно жила у приятельницы, знакомой, деля кров и слушая по ночам скрип кровати и страстные вздохи, доводившие ее до умоисступления. Еще она могла бы вернуться в свой старый дом на Рублевском шоссе, но нет, коротая дни до отъезда в Абхазию, там жила мать. А тревожить ее покой, пускай и не погребенной, она не могла.
Ее будто изгнали из города. Хотя нет, она ушла оттуда добровольно. Ведь это ее желание – отправиться по новенькой трассе подальше от Москвы. Не бегством, но попыткой полета. Как той чайки над волнами Средиземного моря.
Вот только чайки из нее не вышло. И теперь, окруженная последним их своих союзником, скоростью, ставшая ее заложницей, она мчится назад, с той же скоростью, с какой пыталась взлететь. Покров остался позади, удивительно, как раньше она не нашла объезд изломанного ураганом города по параллельной Горьковскому шоссе улочке. Ей даже не пришлось снижать скорость, разве что до ста пятидесяти. И не пришлось рулить, разве что когда она внове, миновав городок, выбралась на федеральную трассу. И покатила, покатилась назад, все ближе и ближе к Москве.
А ведь так хотелось взмахнуть руками и взлететь. Положив автомат на педаль газа, она встала на сиденье, упираясь одной ногой в приборную доску, чтобы не упасть, и развела руки в стороны, глубоко вздохнув и закрыв глаза. Хоть какая-то иллюзия полета, хоть какая-то…
Пронзительный рев она услышала, но не спешила раскрывать глаза, ведь там, за опущенными веками была чайка, свободная, летящая над лесами и морем. Да и когда открыла глаза, было еще не поздно, но она лишь улыбнулась и снова вспомнила чайку, другую, крикнув: «В Москву, в Москву!» так и не повернула руль – двигаясь по встречной все это время от самого Энергетика, вернее, по возвратной, по той же самой знакомой ей полосе, она, как только ее «Альфа-Ромео» врезалась в тяжело тормозящую фуру с насмерть перепуганными водителем и напарником, зачарованно глядящими за полетом, с маху ударилась о лобовое стекло. И медленно сползла на порушенные останки своей машины.
Полет чайки закончился.
89
Толпа шла медленно, то и дело останавливаясь – без конца и без края, море разливанное людей, бредущих сами не зная куда, устало, бесцельно, безнадежно. Казалось им нет конца, и нет конца их движению. Они просто бредут, пока есть силы, а как закончатся, брести будут те, от кого они бежали и в кого, в итоге, обратились все-таки. Это так похоже на бегство от самих себя, что Настя, вместе с Тетеревом и компанией, вошедшая в толпу, неожиданно разом почувствовала некое единение, странную сплоченность, прежде давно уж не испытываемую. Словно беженцы дожидались все это время именно ее, и вот теперь, когда она стала одной из них, они могут спокойно продолжать движение, зная, что ищущая покоя не забыта, и что сам покой не забыт ею. Покой безутешного движения к горизонту, надежда, которая живет, просто потому, что жить больше нечему, ноги, несущие в несказанные дали, и голова, позабывшая даже о тех, ради которых были столь спешно покинуты города и веси. В толпе растворялось все, и люди, и мысли. Оставался только неспешный шаг, наверное, с той же скоростью, с какой позади идут те, для кого движение уже не жизнь, но еще и не совсем смерть. Хотя и для них движение это и не жизнь, и не смерть, нечто среднее, нечто промежуточное – или и то, и другое единовременно.