– Такой расклад я видел только в одном американском фильме, – нервно облизывая губы, произнес Тетерев. – Там известная актриса, забыл фамилию, все никак не могла умереть, а когда она начала надеяться на помилование, ее и положили под батарею шприцев.
– Лучше пойдем прогуляемся, может, что и нагуляем, – вместо ответа предложил Михалев. Тетерев кивнул в знак согласия, оба поднялись и вышли в безмолвную пустоту поселка.
Когда они выходили со Скобелевской к легкому метро, до них, сквозь закладывающий уши морок, донесся истошный женский крик:
– Спасите! Милиция!
Оба перевели дыхание. Враз отлегло. Тетерев вгляделся в темноту, достал пистолет и уже им указал направление. Михалев молча кивнул, извлекая из куртки тяжелый Стечкин, хмуро пробормотал:
– Ну раз милиция, то нам с ней и разбираться. Не видишь, сколько их?
– Кажется, четверо. Странно, но все в форме.
– Мертвяков давили. С задания, устали, решили расслабиться. Так что поиграем, – снова усмехнулся он недобро и пригнувшись, направился к железнодорожной ветке, огибавшей СИЗО, туда, где у насыпи четверо милиционеров насиловали женщину средних лет.
Перестрелка разгорелась и стихла, а затем снова разгорелась, к железной дороге выдвинулся БТР, высыпавшей две дюжины солдат внутренних войск, еще через полчаса все стихло, на сей раз окончательно. Трупы семи убитых милиционеров, двух неизвестных и изнасилованной сожгли тут же. Чад от костра медленно потек в погрузившуюся в тревожный сон Москву. К давно разошедшимся и отправившимся своими путями беженцам, обретшим свою толику сиюминутного счастья за стенами «пятого кольца» в новом Вавилоне. Только вряд ли кто из них обратил внимание на дымы, подобных хватало и здесь.
98.
Все вернулось на круги своя, на десять лет назад. Валентин снова оказался в знакомом доме, где провел свое детство, отрочество, юность, откуда бежал, в поисках утраченного времени, и куда снова пришел, обретая прошедшее время.
Здесь почти ничего не переменилось: те же люди, вернувшиеся на свои круги в прежний замкнутый мирок, кажущийся сейчас еще и оттого меньше, сколь изменились те, кто уезжал. Одни считали прибытие на старый корабль спасением, другие скверной приметой, ведь так переменилось все вокруг, кроме этого старого дома. Он стоял как и прежде, – шестиэтажная кирпичная постройка с гордой надписью на фронтоне – 1957, дата открытия, такая символическая и в истории страны, и в истории его семьи. О стране говорить незачем, но в этот же год и в этом же месте родилась его мама – только раз в жизни выбравшаяся с корабля – в его апартаменты, и всего на пару недель. За всю жизнь свою она мало где побывала, разве что поездила в молодости по путевкам от предприятия, смешно, как раз под Сухуми у их фабрики был свой пансионат, разгромленной во время первой войны, в девяносто втором. Побывала в Средней Азии, в Прибалтике, Молдавии, да почти во всех республиках, как же странно сейчас вспоминать об этом ей, листая старые фотографии, где она с приятельницами и приятелями, еще до знакомства с отцом, а затем и после знакомства, вместе, ездила то к одному, то к другому, то к третьему морю, теперь столь надежно закрытыми границами, что казалось, так было всегда. А она рассказывала удивительные истории о музеях, ныне безвозвратно превращенных в храмы или утерянных в ходе войн или церковных реституций, о людях, которые приезжали к ним в гости, запросто так, о ценах, единых от Прибалтики до Камчатки, различавшихся лишь по трем поясам, на Украине дешевле, в заполярье дороже; такие странные, такие смешные, такие неправдоподобные, как и все эти истории про единую страну, давно превратившуюся в прах, в миф, в легенду.
Что от нее осталось? – вот разве что этот дом с символической датой начала строительства, годом начала великих надежд и великих свершений, когда люди еще верили в светлое завтра столь сильно, что, казалось, не желали видеть кроме него ничего вокруг, не обращали внимания на неустроенность, убогость собственного существования, истово веря, что, когда придет это самое завтра, все изменится, похорошеет, зацветет, все будет иным и все будут иными. И столь блаженно верили, что нынешнему поколению, тому же Валентину казалось это немыслимым, несуразным, невозможным, такой веры нельзя найти ни в одной церкви, где бы она ни находилась, а тут вся страна в едином порыве…. Отец рассказывал о том, как он, ребенком встречал известие о запуске первого спутника: люди, услышавшие голос Левитана, высыпали на улицу, кричали, плясали, поздравляли, обнимались, совершенно незнакомые друг с другом, звонили знакомым, ошибаясь номером, все равно поздравляли и радовались, были безмерно счастливы, и вечером долго смотрели в небо, отыскивая крохотную звездочку, перемещающуюся по небосклону, приветствовали ее искренним, ничем не замутненным восторгом, обнимались и плакали от счастья; им казалось тогда, что эта звездочка и есть свет того завтра, что непременно наступит, пусть не к восьмидесятому году, пусть чуть позже, но дети их уже будут наслаждаться трудами отцов и матерей своих, жить, не ведая забот и лишений, обойденные несчастьями и горестями: счастливые люди великой страны. Самые счастливые на свете….