После обеда Насте неожиданно остро захотелось насладиться в последний раз, она уже и оправдание своей задержке придумала, уже и отрепетировала, оставалось только сказать. Но прежде позвонить Свете и Жанне и попросить о маленьком одолжении. Об этом наркотике, который немыслимо взять с собой, но к которому ее тянуло все сильнее.
Она позвонила Светлане. Но телефон молчал, не желая соединять, тут только Настя обратила внимание на полоску приема сигнала, замершую у самого нуля. Она попросила мобильник у Бориса, но и у того сеть не желала находиться. Возможно, какой-то сбой, и очень невовремя. Хотя операторы разные. Значит, сбой общий, в самой системе, пояснил он, либо что-то с нашей сотой, либо с ретранслятором, либо проблема куда глобальней и касается спутника, хотя нет, спутники у каждого оператора свои, значит…. Она не понимала сейчас его слов, но чувствовала нутром дурное. А Борис не мог успокоиться, все рассуждал, размышлял вслух, не в силах остановиться. И только когда с улицы донеслись крики: «мертвые, мертвые!», очнулся и взяв под управление маленький отряд, велел выступать как можно скорее.
Впрочем, собрались только через полчаса; все решали в последний момент, от чего еще можно отказаться, а что не забыть взять. Выйдя на улицу, Настя замерла: увиденное до боли, до жути напоминало все то, что она перестрадала еще в Бутове, кажется, неведомо когда, но и это неведомое имело дурное свойство возвращаться, напоминая о себе – те же нестройные колонны беженцев брели по проспекту в сторону Садового, повсюду на обочине стояли машины, брошенные владельцами уже навсегда.
К четырем они добрались до дома на Ленинском, Борис остановился внизу, подле полураскрытой двери, через которую безликие жильцы выволакивали вещи, и навьючившись, искали лакуну в пропыленной медленно волочившейся, казалось, не один день, людской колонне. Наконец, они ушли, Микешин, доселе проронивший едва ли пару фраз, неожиданно дернул Бориса за рукав, тот все выглядывал два окна, в одном из которых обещала появиться Настя.
– Знаешь, я давно хотел с тобой поговорить. Да все никак не складывалось, слов не мог подобрать.
– Подобрал? – несколько жестко произнес Борис, не желая отвлекаться.
– Да. Я по поводу твоих слов о молитвах. Знаешь, я много думал, а потом еще эта моя последняя треба… я говорю сумбурно, потому как у самого в голове сумятица. Не знаю, как выразить. Но когда мы собрались, все вместе, всемером, не считая меня, здоровые рослые мужчины, и дородные дамы, и стали молиться, и я вел их в этой молитве, я… понимаешь, меня как ужалило.
– Можно и попроще, – Борис наконец, увидел Настю и только теперь взглянул на собеседника.
– Я отравился твоим словами. Ты прав, крепкие здоровые люди, больше того, приехавшие на машине, на машине, вместо того, чтобы попробовать искать, ведь и место исчезновения знали, и примерное время, собрались в комнате и слушали меня и повторяли слова за мной. А после разошлись, будто завершив тяжкий труд. Да я получил мешок снеди, за свою требу, но…
– Поперек горла встала. В кои-то веки.
– Именно что. Вера это хорошо, это нормально. Это нужно. Но когда человек уповает только на промысел Божий, вверяя себя лишь Его власти, и ничего не предпринимая сам, он может быть обманут и жестоко.
– Бог таких не жалует.
– Да, что-то в таком духе. Но я про другое еще хотел сказать. Они веровали в мои слова, в мою силу, я сам поначалу веровал, ибо с меня сняли епитимью, вернули в лоно, а потом…. Я усомнился.
– Понял бессмысленность трудов.
– Ты снова прав. Нет, не бессмысленность, но я понял, что не могу достучаться до Бога. Я нежданно для себя потерял веру, вот так во время молитвы, представляешь? – страшней наказания и придумать немыслимо. Я посмотрел на окружавших меня другим взглядом, холодным и отстраненным. И при этом продолжал нашептывать слова, которые повторяли они за мной слово в слово, не сомневаясь, что лишь так смогут помочь ближнему своему. А я… я вел их в гибельный тупик, ибо враз потерял связь с небесами. Я оказался один. Понимаешь… вот среди людей, во время молитвы – и один. Я смотрел на молящихся и готов был рассмеяться им в лицо, ибо перестал понимать их. Понимать сам себя, вообще все происходящее. Весь ритуал показался мне кощунственно смешным, а молитва предстала лишь набором слов, затертых до пошлости. Дальше больше, само возвращение мое в Церковь предстало мне насмешкой над Ее сутью, а я сам, недостойнейшим ее представителем, тем не менее, заслужившим право вернуться. Нет. Просто получившим его, потому как в нас оказалась потребность, в нашем количестве, человеки стали терять веру в Господа нашего, а пастырей не хватало, а потому Кириллу потребовались все, неважно, в чем их грех и насколько раскаялись они. Одним махом он владыка вернул нас в лоно, повелев сеять зерна истины в огрубевших и очерствевших и особенно отчаявшихся сердцах. Будто мы, я, заслуживали этого.