– Лоно церкви, – буркнул Борис. – Просто по Фрейду. У вас и так с ней аморальные отношения, в самом названии заложена не то ваша недоношенность, не то желание постоянного полового сношения.
– Я вернулся, разодранный на части, отравленный и опустошенный, – продолжал Кондрат, не слушая Бориса. – Будто передо мной открылись двери во что-то такое, куда мне никогда не следовало смотреть. Некая изнанка моей жизни, враз завладевшая сознанием. Понимаешь, я обезмолвел. Я еле договорил тогда молитву, нет, не нашел силы, проговорил на автопилоте, и ушел, забрав свою долю с их горя, воистину как стервятник. И теперь… не знаю… снова замолчал. Но если прежде я молчал, будучи изгнанником, то теперь… я ушел сам. От всего. Теперь я пуст, – он посмотрел на Бориса, в надежде, что тот скажет хоть слово, но Лисицын молчал. Кондрат даже не был уверен, слышал ли он его.
– Задерживается, – буркнул Лисицын, оглядываясь на проходившие толпы, Кондрат устало вздохнул. – Ладно, не кори себя. Когда-то это должно было случиться.
– Ты не знаешь меня, чтобы так говорить. Я… понимаешь, я все это рассказывал тебе именно потому, что ты не знаешь меня, не знаешь, почему я всю жизнь мучительно искал Бога, и пытался связать себя верой без остатка, и всякий раз оказывался отхлестан своей верой, ибо мои чувства неизбежно побеждали меня. И сколько я…
– Значит, надо начинать с другого конца. Если нет слов, то и не надо. Сам сказал, что тебе были отвратительны слова, – значит, слышал, успокоено подумал Кондрат, – так не продолжай свою вербальную войну. Есть другие способы выражения веры. Если бог есть то, во что я верю, то он все равно поймет тебя, что бы ты ни учудил, и как бы это ни выглядело со стороны.
– Насчет твоего бога… да, это очень интересная концепция, – затараторил Кондрат. – Я тоже много думал над ней. Вроде так просто и так сложно, и все в одном и разделение на ипостаси. Понимаешь, и Божье присутствие и частица Бога в каждом. И даже такая ересь, что Бог сотворил человека, а человек Бога – все можно уместить в нее. Надо только доработать канон и…
– Лучше без канона, – Настя снова появилась в окне, Борис помахал ей, послал воздушный поцелуй, немного смущаясь этого жеста, прежде он никогда подобного не делал. – Собралась, можем двигаться дальше.
Настя, отойдя от окна, снова повернулась к подругам. Обе сидели на диване, не глядя друг на друга, но куда-то в пустоту, разверзшуюся перед ними. Едва она пришла, Света сразу дала понять, что ни она, ни Жанна никуда не пойдут. Решимость ее да и сам голос, сорвавшийся почти в крик, покоробил обоих, Жанна нервно дернулась, но перебить не решилась, Настя молча смотрела на Светлану, не понимая причин задержки. Пыталась объяснить снова, говоря о беженцах, запрудивших Ленинский, о прорвавших «пятое кольцо» мертвяках, но та лишь качала головой.
– Куда вы собрались, объясните мне, долбанутой? Через Садовое прорываться? А смысл? Что, вас кто-то защитит, так это и я смогу сделать, у меня кое-что припасено, – что именно, она не сказала, – да и продуктов натаскала на неделю вперед. Вряд ли вы дольше продержитесь в вашей крепости, если она еще останется после штурма. А что потом?
Настя открыла и закрыла рот. Жанна неловко поежилась.
– Мы решили остаться, – тихо произнесла она вслед за подругой. Кажется, не разделяя Светиного рвения. – А тебе… наверное, лучше идти. Ведь говорят, кого-то будут спасать в убежищах.
– Что же они раньше не спасали никого, даже себя. Хотя теперь… – Света неожиданно замолчала на полуслове, не желая произносить слова, пришедшие внезапно на ум. – Теперь всякое возможно, – почти беззвучно продолжила она. – И убежища, и чудесные спасения и…
Снова пауза. Жанна обняла ее, неловко поцеловала в щеку. Света безучастно смотрела на противоположную стену, туда, где днем ранее стоял вибратор, механический источник удовольствия, ныне убранный в коробку.