Гордон вытащил из бокового кармана непочатую бутылку виски и с силой ударил по горлышку ребром ладони — так он обычно сбивал навинчивающиеся крышки.
— Значит, едешь…
Айк кивнул. Кивнул и Гордон, щурясь на Айка, словно силясь как следует его рассмотреть, потом отхлебнул из бутылки.
— Может, оно и пора, — сказал он, — ты закончил школу, у тебя есть профессия. Черт, это больше, чем было у меня в свое время. Если подумать, в мотоциклах ты соображаешь. Джерри говорит, что никогда не видал, чтобы пацан так управлялся с инструментом, как ты. Что мне ему сказать?
— Я еще вернусь.
Гордон хохотнул и снова хлебнул из бутылки. В смехе его Айк услышал: «Черта с два ты вернешься».
— В последний раз я видел твою мать вот на этом самом месте. Говорил я тебе об этом? — спросил Гордон, отшвыривая носком ботинка ком земли. Айк покачал головой и мысленно добавил свою мать к тем, кого поглотило солнечное марево. — Да, она тогда сказала, что осенью вернется за детьми. Черт, я только раз глянул на того хлыща, с которым она уезжала, и понял, что это враки.
В то лето Айку было пять лет. Он никогда не знал своего отца, а помнил только какого-то парня, с которым несколько лет жила его мать.
— Я тебе не отец, — сказал Гордон, — и никогда не пытался им быть. Но вы жили в моем доме, и если захочешь вернуться — ради бога. От твоей сестры я никогда не ждал ничего хорошего. Она была шальная, Айк, точь-в-точь как ее мамаша. Она могла вляпаться во что угодно. Понимаешь? Не сверни себе шею, когда будешь ее искать.
Айк молчал. Он не привык, чтобы Гордон интересовался тем, что он делает. Когда-то он очень этого хотел. А теперь? Наверное, сейчас это время прошло. Но все-таки Гордон пришел. Беда была в том, что Айк никак не мог придумать, что сказать. Он посмотрел, как Гордон снова прикладывается к бутылке, потом взглянул туда, где в отдалении еле виднелись огни Кинг-Сити.
Айк все молчал и думал о словах Гордона, что Эллен была шальная, как мать. Его память почти не сохранила воспоминаний о матери. Осталась одна фотография — по крайней мере только одна, где они были сняты все вместе. Они сидят на ступеньках бабушкиного дома, он — по одну сторону, Эллен — по другую. Сестра худенькой ручонкой обнимает мать за плечи и машет фотографу: «Снимай!», и все трое щурятся от солнца так, что трудно разобрать лица. Что он помнит, так это мамины волосы — темные, густые, переливающиеся в солнечном свете. Ему показалось даже, что он припоминает, как она подолгу сидела, расчесывая их мерными движениями, или собирала в узел с помощью пары изящных удлиненных гребней из слоновой кости, в форме аллигаторов. В то лето, перед тем как уйти, мать подарила гребни Эллен, и это, пожалуй, был единственный раз, когда она что-то им дарила.
Гребни стали гордостью Эллен. Ему сейчас казалось, что они были на ней в тот день, когда она ушла, и вместе с ней растворились в горячих волнах. Айк закрыл глаза: от выпитого пива закружилась голова. Он вдруг пожалел, что ударился в воспоминания. Невеселое это занятие, можно найти и получше. В голову лезли все новые мысли, но он отбросил их, сосредоточенно уставился на гравий под ногами и стал ждать, когда тишину нарушит урчание автобуса.
Айк не сразу осознал, что их уже не двое, а трое. Гордон, должно быть, тоже это заметил, потому что глянул через плечо туда, где свет фонаря тонул в тени придорожных дубков. Она оставалась в полумраке, и отчего-то он подумал обо всех трех вместе — о бабушке, матери и сестре. Бывали мгновения, когда в чертах ее старушечьего лица он видел вдруг мать и сестру — проскальзывало что-то знакомое в повороте головы, в линии рта. Сходство было мимолетное, словно тень от облака на бесплодной равнине. Вот только что сделало ее бесплодной — время, болезнь, он не смог бы сказать. Айк подумал, что набожность ей не очень-то помогла.
Бабушка подождала, пока автобусные фары замелькают между чахлыми ветвями, и лишь потом подошла — маленькая, сухонькая, словно была сродни согбенным деревцам, отмечавшим границу поселка. Она заговорила, и голос ее, будто осколок бутылки с неровными острыми краями, без труда разрезал прохладный воздух и утробное урчание мотора. Но Айку не хотелось ее слушать, и он быстро залез в автобус. Пробираясь по узкому проходу, он глубоко вдыхал тяжелый, спертый воздух и старался не смотреть на пассажиров, кое-кто из которых уже вытянул шею, силясь разглядеть, что творится там, снаружи.
Автобус двинулся, и вскоре огни городка потускнели. Айку еще долго казалось, будто он слышит ее голос, проклинающий их обоих: его — за то, что он едет, Гордона — за то, что тот разрешил ему ехать; как призывает она небеса в свидетели и цитирует Священное Писание. Кажется, из книги «Левит», одно из своих любимых мест: «Если кто возьмет сестру свою, дочь отца своего или дочь матери своей, и узрит наготу ее, и она узрит его наготу, то это грех, и да будут они истреблены пред глазами своих соплеменников».