Много лет спустя, пользуясь редкой для Энгиуса минутой расположения, она спросила:
— Что ты подумал тогда обо мне?
— На башне?
— Да. Я хотела, но не имела права прочесть твои мысли.
Он усмехнулся:
— Глупое создание. Ты бы и не смогла! Заработала бы сильную головную боль, а если бы настаивала — болевой шок но не смогла бы. Впрочем, хоть ты была тогда и не обучена этим правилам, но интуитивно почтительна. Это понравилось мне. В Атлантиде встречаются наглецы, которые так и норовят залезть в твои мысли. А это запрещено. «Лекарство» от наглости я выдаю сразу. Надеюсь, до смерти никого не «залечил». А на башне…
Он задумался — Таллури истолковала это по-своему:
— Много лет прошло, учитель.
— Я не забыл. Это важно, так как мои наблюдения и выводы должны были лечь в основу решения об опеке. Правда, мне решать ничего не пришлось — всё устроила Судьба.
— Ты не поговорил тогда со мной, как я ожидала.
— Я так решил, когда увидел тебя с жуком. По правилам, я должен был провести с тобой весь день, чтобы определиться с твоей будущностью. Разговоры были неизбежны, но в твоем случае правильнее было молчать. А где промолчишь так долго? Только на башне. Я оставил тебя наедине с самой собой — и тогда ты раскрылась. Я читал перед нашей встречей твою космограмму: Солнце — в Козероге и алькокоден — Солнце, анарета — Плутон, асцендент — в Весах. При этом — активнейшая стихия воды и сильный Марс. Остальное пустяки. Правда, кресты… — он запнулся, и Таллури замерла, но Энгиус, не закончив, продолжил: — Солнце не дало тебе скучать, а Марс — бездействовать, «вода» оживила всё интуицией, а Плутон «обеспечил» самодостаточность в уединении. Ты была самостоятельна, иногда вела себя неожиданно, меняя решения, но всегда интересно. Один только раз я счел необходимым вмешаться: мне показалось, ты еще не готова рассчитать все позиции внутренних сил для левитации, а стоять на самой кромке стены все же было небезопасно. Я «отозвал» тебя, а ты, молодец, уловила.
Энгиус надолго замолчал, потом спросил:
— Ты ведь уже тогда, возле башни Храма, нашла во мне приемного отца?
— Да, кажется, именно тогда.
— Я понял это в тоже мгновение, что и ты. И с этого самого мгновения стал несвободен. Несвободен оттого, что кому-то нужен. А мне нельзя было привязываться ни к кому.
— Ни к кому?..
— Ни к кому! Как нельзя было, чтобы кто-то привязался ко мне. В то время я чувствовал в себе призвание — «жрец Ухода»: уединение, аскетика, молитвы Единому Богу среди сияющих горных вершин, безмолвных и бесстрастных… — взгляд Энгиуса засверкал истовым огнем, как раскаленный металл. — Вот чего я жаждал. А вовсе не хлопотливой участи жреца-учителя, — взгляд его угас, словно остыл опущенный в холодную воду меч. — А ты появилась и встала у самого сердца — не впустить невозможно! Позже я понял, что это веление Судьбы. Велением Судьбы пренебречь можно, но — небезопасно. Значит, быть мне твоим учителем и опекуном. Это знал наш Великий наставник, Древний Ящер, когда не давал мне благословения на Уход. Он чувствовал или знал, что я не завершил свою земную миссию, не получил всей полноты земного опыта. И потому ждал…
Энгиус произнес еще несколько очень сложных для ее понимания фраз — что-то о долговременных эмоциональных отношениях и возможной (так он выразился) ценности человеческой любви. Завершил так:
— Древний Ящер редко объясняет. Он ждет, пока ты сам дорастешь до понимания. Сам — это важно! Чтобы принять решение со свободной волей. И я понял. А когда понял — принял…
Из Храма Жизни Таллури забрали одну из последних.
Опустели тенистые аллеи, обширный двор больше не звенел по утрам эхом детских голосов, и пугливые горлицы теперь мирно ворковали на подоконниках.
Ушла и Дэнола, сдержанно обняв младшую сестру на прощание:
— Знаю, мы встретимся.
— В следующей жизни? — Таллури едва не плакала. Ушли и два их родных брата, один на год старше, другой на год младше Таллури. Она загрустила: в Тууле принято было много общаться с братьями, и ей всегда было с ними очень интересно.
Стало совсем скучно. И когда однажды на рассвете наконец снова появился жрец в белом своем одеянии (а Таллури знала, что он в конце концов все равно придет, пусть он не сказал ни слова на прощание!), она сама подбежала к нему и, крепко схватив за руку, нетерпеливо спросила, не тратя время на приветствие:
— Мы ведь уходим отсюда?
— Да-а, — протянул ошеломленный ее напором Энгиус, но все же строго заметил: — Старших полагается приветствовать! — и продолжил вопросом: — Почему ты радуешься? Тебе было здесь плохо?
— Не было плохо. Но здесь, — она повела рукой и в сторону бирюзового храма, и в сторону белой башни, где осталась замечательная труба на треножнике, и парка, и даже неба, — здесь всё кончилось, — и еще добавила, так как ей показалось, что он не понял: — Я знаю, чувствую, что будет что-то еще — новое, важное. Значит, нельзя здесь долго быть. Ну, пойдем?
— Мне выпало вести тебя дальше. Не мне одному, будут еще учителя, — поторопился он добавить, словно ей было до этого дело.
— Ты будешь моим отцом?
— Нет. Вернее, не совсем. Но что-то вроде того. Я объясню тебе позже.
— Я буду слушаться тебя… э — э…
— Зови меня «учитель», — Энгиус вздохнул и, взяв ее за руку, повел к воротам.
И дальше — где, оказалось, стояла его повозка. Обычная деревянная повозка на четырех колесах с запряженной в нее… лошадью? Таллури на самом деле надеялась увидеть летающий экипаж. Она ведь еще никогда не летала. Ну, разве что когда их эвакуировали. Да разве же это в счет? Она проспала весь полет, да и не спи она, обстоятельства полета были так ужасны!
— Это что — лошадь?
— Что тебя удивляет, если ты знаешь, что это лошадь? Кстати, весьма неплохая. Ее зовут Ечи.
— Какая-то лысая.
— Лысая? Обычная лошадь.
— Да лысая же! И белая, как полярный волк. У нас вТууле…
— «У нас»! — прервал ее Энгиус строго, почти сурово. — Отныне говори: «Там, в Тууле» и «У нас, в Атлантиде». Поняла?
— Поняла. Если так нужно говорить.
— Нужно. Так кто в Тууле лысый и одновременно белый?
— Я хотела сказать, что лошади в Тууле… они лохматые. Шерсть такая густая! Я понимаю, это из-за холодов и снега. Аздесь, — она сделала усилие, — унас… Здесь тепло. Шерсть не нужна.
— Верно, дитя мое. Все верно. Едем, нам надо торопиться.
Лошадь бежала резво, но ровно. Энгиус правил, не оглядываясь ни на Таллури, ни на оставшиеся за их спинами бирюзовые строения Храма Жизни.
Но отъехать они успели совсем немного — за ближайшим же изгибом дороги, густо поросшей по обочине высоким кустарником, перед ними внезапно появился человек. Он выскочил прямо перед лошадью, резко вскинув вверх руки. Энгиус энергично натянул поводья, но не выказал ни малейших признаков испуга или удивления и даже приветствовал незнакомца по имени — Илг. С почтительным полупоклоном, явно немного волнуясь, Илг произнес:
— Хвала Единому, Энгиус! Я должен был и успел перехватить вас.
Он подошел к жрецу совсем близко, тот склонился, и дальнейшего разговора Таллури не слышала. Лишь донеслось несколько несвязных фраз, торопливых и беспокойных:
— …в оцеплении… главная трасса… дозоры… только проселками… ждут… правительство…
Энгиус слушал молча и, наконец, сделал знак, что сказано достаточно и он понял все. Незнакомец выжидающе смотрел на него.
— Так, — произнес Энгиус сдержанно, но решительно, — события требуют временно укрыться. Привычный ход жизни изменился. Думаю, для всех. Верно, Илг? — тот печально кивнул. — Что ж, быть по сему. Наше братство может принять… — он прикрыл глаза, что-то прикидывая, — человек десять — пятнадцать.
— Тебе что-нибудь нужно?
— Ты же знаешь, нет. К холодам, если я не появлюсь сам, принеси теплой одежды для меня и для этой девочки. Учти, к зиме она еще подрастет.